„Милая маменька, видно, я несчастный на всю жизнь останусь, оттого мнѣ нѣтъ нигдѣ счастія, а я ужь боленъ сильно… Часто мнѣ вамъ даже копѣйки взять не откуда, а самъ знаю, какъ вы бѣдуете тамъ… У меня работы нѣтъ, голодаю, рубашка всего одна осталась, и ежели очень грязная, я самъ возьму ее, да мою, сушу и опять надѣваю, а пока хожу въ пальтѣ… Подштанниковъ у меня двое, да чуть живутъ. Однако, я надѣюсь вскорости вамъ послать два рубля. Очень мнѣ чижело, маменька!“
— Вотъ видишь, какъ у него все тутъ хорошо, просто, — продолжалъ Ѳомичъ. — Онъ мучится, что не можетъ достать два рубля старухѣ, которая ѣстъ лукъ. Куда всѣ и слова иностранныя дѣвались! Ему тутъ и въ голову же придетъ сказать, что у него, напримѣръ, меланхолическіе подштанники. Вмѣсто этого онъ прямо плачетъ слезами: „мнѣ, маменька, чижело!…“ А ты его хотѣлъ, Миша, побить. Замѣть, онъ очень честный. Разъ онъ у меня пропилъ тиски, такъ на другой день, какъ только очухался, снялъ съ себя все дочиста и выкупилъ… Можетъ быть, изъ него и вышло бы что-нибудь, ежели бы попалъ въ руки. И не глупый онъ, а только вымотанъ, заигранъ.
Ѳомичъ увлекся и разсѣянно ходилъ по комнатѣ (обѣдъ давно кончился), не замѣчая, какое странное дѣйствіе произвелъ его разсказъ на Михайлу. Надежда Николаевна замѣтила, но не понимала причины необычайнаго волненія Михайлы.
— Главная бѣда, несчастіе, горе нашего брата въ томъ, что мысли нѣтъ… именно той главной мысли, которая бы показала намъ, что дѣлать, куда идти, какъ жить. Нельзя, требовать, чтобы простой человѣкъ былъ ученый, но онъ долженъ жить по своему, а не по приказу, и знать, въ какую точку бить для поправленія бѣдовой своей жизни. Нечего разсчитывать на чужія головы, потому что отъ этого только будетъ игрушкой, куклой. А съ куклой извѣстно какъ поступаютъ: какъ она безсмысленна, молчитъ, то иногда ее сажаютъ на почетное мѣсто, кладутъ передъ ней пирогъ и конфекты, иногда же бросаютъ ее въ темный уголъ и забываютъ о ней надолго, а иногда сѣкутъ!
Ѳомичъ, кажется, еще хотѣлъ продолжать говорить, но въ это время онъ обратилъ вниманіе на Михайлу. Послѣдній мучительно волновался; онъ то вставалъ съ мѣста, то садился. Поблѣднѣвшій до губъ, онъ вдругъ вскричалъ:
— А вѣдь вы не знаете, кто я такой!
Ѳомичъ и Надежда Николаевна съ удивленіемъ переглянулись.
— Кто же ты? — спросилъ Ѳомичъ.
— Вѣдь я сидѣлъ въ острогѣ! Чуть бы еще, негодяй бы вышелъ!
Михайло судорожно выговорилъ это, какъ будто плакалъ навзрыдъ, но на лицѣ его отражалось только негодованіе.
