— Раз навсегда: да! Тысячу раз, сто миллионов тысяч раз!
— Так зачем же ты делаешь всё на свете, чтобы доказать ему противное? Зачем ты его мучишь и дразнишь?
— Да разве я его мучу и дразню?
— А ты зачем же улыбаешься? Сама знаешь, что да! Как он ни влюблён…
— А он наверное влюблён? Ты думаешь?.. Честное слово?
— В который раз тебе это говорить! Разумеется, да. Право, я тебя не понимаю. На твоём месте…
— Ах, пожалуйста, не говори ты: на твоём месте! Скажешь глупость… На моём месте тоже самое сделала бы, что и я. Когда я не могу! Уж, конечно, невозможно больше любить, чем я его люблю… Ты не знаешь, как он мне нравится… Право, Маша, как он войдёт — у меня всякий раз в глазах потемнеет, сердце бьётся, бьётся… Я никого другого уж не вижу; мне вдруг до всего мира всё равно, только он один, он и я… Так я и бросилась бы ему на шею…
Тут нежный голос зазвенел; в нём прозвучала неудержимая, юная страсть, слёзы радостного волнения.
Ветви ближайшей липы подозрительно зашумели и задвигались как живые.
— Кто там? — испуганно раздалось со скамейки.
В ответ наступило глубокое молчание. Чёрная фигура неподвижно стояла за липой; светляк мирно сиял в траве, и недалеко от него догорал красный огонёк брошенной сигары.
Разговор опять возобновился.
— Всё это прекрасно, но от этого ничуть не легче. Что бы ты ни чувствовала, а говоришь ты ему одни неприятности. Кончится тем, что ты выведешь его из терпения, и он бросит тебя…
Тёмная фигура за липой не согласилась с этим: ни в каком случае.
— Но что же мне делать, Маша? — голос принял смиренный оттенок.
— Вести себя иначе, во всяком случае! Не дразни его каждую минуту…
— Не могу, не могу! Ты не знаешь, точно какой-то бесёнок сидит во мне и так и подмывает его дразнить… Но ведь я только дразню; если бы он меня любил, как следует, разве бы он стал обращать внимание на такие пустяки?
— А что же ему напролом что ли идти?
— Конечно, напролом, а то как же?
Ответ был произнесён совсем другим тоном — весёлым и решительным. Чёрная фигура приняла к сведению и с трудом удержалась оттого, чтобы не идти напролом сейчас.
Но месяц, также подслушивавший беседу, не выдержал: он заглянул сквозь густые ветви в аллею и прямо направил на скамейку свой любопытный луч; этот луч скользнул по белым платьям молодых девушек и озарил их своим бледным сиянием.
Одна была тоненькая и белокурая, другая — массивная брюнетка. Единственное, что было в них общего, это то, что они обе были хорошенькие девушки; во всём остальном они составляли полнейшую противоположность и потому были необыкновенно дружны. При лунном свете обе казались бледнее обыкновенного, но ничуть не хуже. Так, по крайней мере, казалось тёмной фигуре, смотревшей из-за липы. Она сама стояла в тени, и потому никто не узнал бы в ней теперь того самого счастливца, о котором столько говорилось в аллее, которого так любили, хотя и дразнили… Но «счастливец» ясно рассмотрел знакомые тонкие черты, лёгкие пряди волос над нежным лбом и, главное, большие, светлые, задорные глаза и насмешливый ротик, не дававший ему покоя. Ещё светлее и воздушнее казалось это видение рядом со спокойной, сильной фигурой черноволосой девушки с задумчивым взором глубоких глаз…
