— Знаешь, — сказала она мне, — Мезенцев подправил свои выступления и исказил твои в своем рапорте. Катит на тебя бочку, сукин сын. Напиши об этом в ЦК.
— А тебе не попадет? — спросил я.
Она махнула рукой. Клава прошла всю войну пулеметчицей. Я написал протест. Мезенцев назвал Клаву «предательницей», но никаких последствий не возникло. К счастью для нее, политическое управление было ликвидировано, а Мезенцева перевели на должность замминистра по кадрам.
Через неделю откуда-то из-за облаков пришло распоряжение об увольнении из института четверых выступавших членов бюро «за невозможностью дальнейшего использования».
Нас вызвал Алиханов. Мы стояли перед ним. Он ходил взад и вперед.
— Слушайте. Если вы знали, что делали и на что шли, то вы герои. Если нет — дураки!
Мы молчали. Дураки? Или герои?
— Я звонил Хрущеву, просил за вас. Он сказал, что в Политбюро он не один. Другие требовали вашего ареста. Сказал, пусть радуются, что отделались увольнением. Прощайте.
Мы вышли на улицу.
— Ну что ж, будем не работать столько, сколько прикажет нам партия, — пошутил я.
Я ощущал странное чувство освобождения — от морального груза и от безостановочной гонки в работе. Зарывшись в науку, я забыл цвет неба, не замечал смен времен года. Теперь я увидел, что на улице весна.
Пятого апреля 1956 появился подвал в «Правде» по проблемам чистоты идеологии. Упоминалось о нас четверых, «певших с голоса меньшевиков и эсеров». Я не читал ничего из меньшевиков и эсеров, которые существовали лишь до моего появления на этот свет и чьи сочинения были запрещены еще раньше. Если, как пишет «Правда», они «пели» так же, как я, то это говорило в их пользу, и мне следовало постараться раздобыть их работы.
Через несколько дней нас четверых привезли в мезенцевское министерство и формально исключили там из партии. У прочих же членов партии в ИТЭФ просто отобрали партбилеты. Чтобы вернуть себе билет каждый должен был теперь письменно осудить наши антипартийные речи и выразить глубокое сожаление, что не дал им отпора на собрании. Почти все так и поступили.
Евгений Третьяков, ветеран войны, с которым мы учились в одной студенческой группе, отказался — и был исключен. К счастью, его не уволили. На своем бетаспектрометре Третьяков проделал массу первоклассных измерений. Но он категорически отказывался писать диссертацию, считая подобный бизнес лежащим вне науки. Ему могли бы, и должны были бы присвоить докторское звание без защиты, прямо по работам. Но как? Исключенному-то из партии, морально неустойчивому гражданину?
