— Ты будешь женой моей! — воскликнул я, не помня себя от счастья.
— Да, женой… дорогой мой, любимый… — прошептала Ванда, целуя мои руки.
Я поднял ее и прижал к себе.
— Ну вот, ты больше не Григорий, не раб — ты снова мой Северин, дорогой муж мой…
— А он… его ты не любишь? — взволнованно спросил я.
— Как мог ты даже поверить, что я люблю этого грубого человека! Но ты был в ослеплении… Как болело у меня сердце за тебя!..
— Я готов был покончить с собой…
— Ах, я и теперь дрожу при одной мысли, что ты уже был в Арно…
— Но ты же меня и спасла! — нежно воскликнул я. — Ты пронеслась над рекой и улыбнулась — и улыбка твоя вернула меня к жизни.
* * *
Странное чувство я испытываю теперь, когда держу ее в объятиях и она, тихая, молчаливая, покоится у меня на груди и позволяет мне целовать себя и улыбается…
Мне кажется, что я вдруг пришел в себя после лихорадочного бреда или что я, после кораблекрушения, во время которого долгие дни боролся с волнами, ежеминутно грозившими поглотить меня, вдруг оказался наконец выброшенным на сушу.
* * *
— Ненавижу эту Флоренцию, где ты был так несчастлив! — сказала она, когда я уходил, желая ей покойной ночи. — Я хочу уехать отсюда немедленно, завтра же. Будь добр, займись вместо меня несколькими письмами, а пока ты будешь писать их, я съезжу в город и покончу с прощальными визитами. Согласен?
— Конечно, конечно, милая, добрая моя женочка, красавица моя!
* * *
Рано утром она постучалась в мою дверь и спросила, хорошо ли я спал. Как она очаровательно добра и приветлива! Никогда бы я не подумал, что кротость ей так к лицу.
* * *
Вот уже больше четырех часов как она уехала; я давно окончил письма и сижу в галерее и смотрю вдоль улицы, не увижу ли вдали ее коляску.
Мне становится немножко тревожно, хотя, видит Бог, у меня нет никакого повода для сомнений или опасений. Но что-то давит мне грудь, не могу от этого отделаться. Быть может, это страдания минувших дней набросили тень на мою душу и еще не рассеялась эта тень…
* * *
Вот и она — вся сияющая счастьем, довольством.
— Все хорошо? — спросил я, нежно целуя ее руку.
— Да, моя радость, и мы сегодня ночью уедем. Помоги мне уложить чемоданы.
* * *
Когда свечерело, она попросила меня самого съездить на почту, сдать ее письма. Я взял ее коляску и через час вернулся.
— Госпожа спрашивала вас, — сказала мне, улыбаясь, негритянка, когда я подымался по широкой мраморной лестнице.
— Был кто-нибудь?
— Никого не было, — ответила она и уселась на ступеньках, сжавшись в комок, как черная кошка.
