Тоня спросонья бубнила себе под нос: «Все еще сидят, анчутки полуночные. Керосину не напастись...» Федор Федотович в этот раз был необычно весел. — Ну, ребята,— сказал он,— мама ваша будет жить! — Он мимоходом ущипнул Вадьку за тугую щеку.— Растешь, бутуз? — И дружески, подмигнул мне: — Как, Цицерониха, Первого мая будем выступать?
Вместе с нами и Анной Тимофеевной секретарь напился чаю со Стешиными ватрушками, жесткими, как подошвы.
— Ох, кутний зуб сломал о твою стряпню,— шутливо сказал он Стеше.
Уходя, секретарь сказал Анне Тимофеевне:
— Во всем полагаюсь на вас. Дровишки и все прочее, сами понимаете... — Он долго глядел на меня, не мигая, точно мысли мои изучал, потом усмехнулся: — Ничего. Перемелется — мука будет. А бандитов мы поймаем! Непременно поймаем. Довольно этим волкам рыскать по нашим лесам.
В кухню с шумом ворвалась сияющая рыжая Эмма. От порога закричала:
— Наум велел сказать! Наум велел... — Увидев секретаря, осеклась, да так и .не договорила, что наказывал передать нам ее муж —доктор.
Две недели после операции мама была между жизнью и смертью. От большой кровопотери часто теряла сознание, бредила. Больную держали на уколах, возле нее круглосуточно дежурила сестра. А бабушку ни уговорами, ни силой так и не смогли выдворить из палаты. Она почти не спала, но держалась как железная, и, по признанию самого Наума Исаича, лучшей сиделки и не требовалось.
Срочно нужно было сделать переливание крови — возместить кровопотерю. Потребовались доноры. Кровь дали Тоня и Петя-футболист. Предлагали Валентин-агроном и Ходя, но их кровь не подходила по группе. И у Кати-вожатой не взяли, потому что добровольных доноров оказалось гораздо больше, чем требовалось. В кабинет к Науму Исаичу стояла очередь комсомольцев. Моя бабушка плакала от благодарности. Дело пошло на поправку. Больная пришла в себя и попросила есть. Бабушка от радости упала в обморок, и ее на дежурстве сменила Тоня. Теперь они дежурили по очереди, а иногда оставляли мать на попечение Анны Тимофеевны или жены Федора Федотовича.
Бабка моя воспрянула духом. Отслужила благодарственный молебен за исцеление болящей и из-за этого поссорилась со мной.
Сразу после Нового года из поселка исчез Ленька Захаров. Сбежал, а в ящике своего школьного стола я обнаружила сапожную коробку, перевязанную бечевкой. На коробке — Ленькины каракули: «Это Васька. Мне его некуда деть. Потому как выпустить — околеет. Отдай его Вадьке. Он ручной. А трескает все, что ни дашь».
