— Кровь дарует власть над кровью! — громовым голосом воскликнул лже-Хофмайер и, схватив сестру Теклу за шею, вонзил ей в кожу свои железные когти так, что из ранок брызнули тонкие струйки крови.
Раздался вопль, громкий, пронзительный, отчаянный.
— Образ… образ!
Изображение Спасителя снова было повернуто ликом к стене. Тогда сестры поняли, что Господь их покинул, и отныне они преданы во власть другому жестокому господину. Базилия и еще несколько монахинь бросились к двери, но дверная ручка не подчинилась настоятельнице и, словно гадюка, ужалила ее в руку. Все завитки и резные украшения топорщились, по-змеиному выгибая спины, разевали маленькие дымящиеся пасти и злобно шипели. Те же сестры, которые пытались выбраться через окна и укрыться в саду, увязли в сгустившемся, клейком воздухе и бились в нем беспомощно, будто мухи, угодившие в паутину. Чудовищно изменившийся Эузебиус Хофмайер следил за отчаянными усилиями монахинь, и на его тонких губах над скрежещущими зубьями пилы играла насмешливая улыбка. Под ехидную, хихикающую музыку ножи и ланцеты выстроились парами на столике для инструментов и, позвякивая, танцевали гротескный менуэт.
— Милые дамы, немножко внимания! Речь, которую вы услышите, будет совсем короткой и не отвлечет нас надолго от собственно цели моего визита. Повинуясь воле врача, сестры неверными шагами вернулись к составленным кругом стульям и образовали вокруг него кольцо из оцепеневших тел. По мановению его руки голые оштукатуренные стены потемнели и задрожали, как будто краски, погребенные под слоем побелки, ожили и теперь пытались разорвать стеснявшие их оковы. По штукатурке побежали трещины, и между отваливающимися кусками проступили картины веселья и наслаждения, которыми в давно позабытые времена была украшена эта зала. Нагие, улыбающиеся женщины повернули головки и с любопытством глядели на обреченных, злорадные путти указывали на них пухлыми пальчиками, а пьяные сатиры, оставив бедра вакханок, размахивали золотыми кубками. Веселый смех прорвался сквозь музыку инструментов, и вытесненный некогда духом аскетизма мир низвергнулся лавиной ароматов, красок и звуков.
— Мы приветствуем тебя, Сен-Симон! — загремели потолок и стены.
— Я приказываю вам спуститься!
— Мы идем, мы идем!
Простодушная чувственная радость, воплощенная в фигурах Адама и Евы, охраняющих врата этого дома, достигла здесь расцвета, и великолепие ее греховной прелести, казалось, отвергало лицемерие райской наивности у входа. Чувственная радость в сотне обличий плотным кольцом окружила несчастных монахинь; живописные группы застыли, переплетясь в картинных позах, как будто ожидали условного знака, чтобы взлететь, а распустившиеся гирлянды цветочных орнаментов свободно свисали с потолка между буйной плотью. Посреди этого неистового хоровода сестры сидели, словно кружок мертвецов, и только глаза их еще блестели от страха. Тем временем лже-Эузебиус Хофмайер отряхнул с манишки крупинки нюхательного табака и, прервав зловещие манипуляции, которые, с обезьяньими ужимками пародируя действия врача, производил над вытянувшейся шеей сестры Теклы, начал, словно адвокат, зачитывающий прошение в суде, сопровождая свою речь сверканием железных когтей и лязгом пилообразных челюстей:
