— Она просто повалилась вперед в кресле, — сообщает он сестре приемного покоя.
Розу увозят на каталке.
Сара несет Розину сумку, массивную, черную в форме трапеции с короткими круглыми ручками.
— Я полагаю, тут не обошлось без этого, — и Сара вручает сестре два оранжевых пузырька с Розиными лекарствами.
В эту ночь Эду мерещатся шорохи, он внушает себе, что слышит, как скрипят ступеньки, закрываются дверцы — можно подумать, дом шевелится сам по себе, а половицам не терпится размяться. Роза в больнице — ей делают анализы, врач обеспокоен.
— Она превысила дозу перкодана, — объяснил доктор Инг. — Наверное, сбилась со счета.
— Она принимает его не один год, — сказал Эд.
— Да, у нее уже выработалась зависимость.
Эд возмущен: как Инг мог такое сказать. Кровь бросилась ему в лицо.
— Я должен позвонить Генри, — это Эд говорит Саре сейчас, она лежит рядом и тоже не спит.
— Я думала, ты собирался позвонить ему утром.
— Нет, нет, — стонет Эд. — Иначе я всю ночь не найду себе места.
Ничего не попишешь — придется позвонить брату. А с братом и при обычных-то обстоятельствах говорить нелегко. С его англофильствующим братом — ревностным шеф-поваром, менеджером Оксфордского отделения «Лоры Эшли». Издателем тоскливых поэтических книжонок-миниатюр.
— Ну так позвони, — Сара берет телефон с тумбочки, кладет Эду на грудь.
— У меня здесь нет его номера. Надо спуститься в кухню, достать Ролодекс[92].
Эд тяжело поднимается с постели, топает по лестнице вниз. Чуть не сразу встает и Сара, накидывает мужнин халат и спускается вслед за ним.
Они сидят за кухонным столом, на нем — разрозненные страницы «Таймс», желтый блокнот, один из тех, куда Эд записывает текущие дела, и пучок почерневших бананов: Сара собиралась печь банановый хлеб.
— Генри, привет, — говорит Эд. — Привет. Очень плохо слышно. Это Эд.
— Боже правый, что случилось? — кричит Генри. На скулах Эда заходили желваки. Отрицать не приходится, он почти никогда не звонит Генри, тем не менее он уязвлен: с какой стати Генри с ходу делает вывод, что стряслась беда — иначе с чего бы Эду ему звонить. И, конечно же, вывод этот преподносит с немыслимым британским выговором. Все свои англицизмы Генри черпает из книг, вот и сейчас он разохался — чем не диккенсовский персонаж, правда, не без бруклинских обертонов. — Боже милостивый, — чуть не рыдает Генри, — О бедная мать! Бедная мать! Что же нам делать?
— Не знаю. — Эд угрюм. — Мы мало что можем сделать.
— Господи, — стенает Генри.
