Марина говорила тихим торопливым голосом, как на исповеди. Она торопилась очиститься, как в предсмертный час, от грехов, чтобы дать свободу своей душе, живущей столько времени взаперти. Я не перебивал ее, хотя естество профессионального сыщика так и подталкивало вклиниться с вопросом.
— Твое появление здесь оказалось для меня полной неожиданностью. Я запаниковала, хотя и не показывала виду. Когда ты заговорил о двух убитых девушках, я поняла, почему меня предупредили повременить с подачей объявления. Шли какие-то неизвестные мне разборки. А выставленный вами постоянный пост внес страх не только в мою душу. Мы ожидали самого худшего — обыска. Потому и было решено разыграть перед вашими сотрудниками любовную сценку, чтобы попытаться вынести из квартиры запасы наркотиков. Роль пылкого любовника играл личный телохранитель босса, это тот мужчина, с которым ты так рвался переговорить. «Большой Вова» (я понял: речь шла о бывшем обладателе хриплого голоса) объявился перед вашим приходом, после того как ушли ваши люди, чтобы прикрыть нас в случае опасности. Он единственный, через кого я поддерживала связь и получала указания.
Ее ровная речь вдруг оборвалась. Холодноватые пальцы вновь прошлись по моим волосам и коснулись лба.
— Ты влюбился в меня? — неожиданно спросила она.
Я молчал. Пожалеть, ответить утвердительно, подарить ей маленькую надежду? Ведь были, были у меня и сильное влечение, и крутая ревность к рядом сидевшей блондинке. Что осталось сейчас — после таких потрясений — я не мог ответить даже себе, а жалость плохое успокоение, когда рушится сама жизнь.
— Ты полюбил ту, которая чище меня…
Я оторвал голову от колен и медленно, насколько позволяла боль, повернул ее. Я увидел глаза Марины. Они были полны тоски, той смертной тоски, когда человек предчувствует, что завтра для него не будет.
Это уныние в глазах проняло меня сильнее слов. Господи! Ведь совсем недавно я боготворил ее, мечтал о ее расположении, жаждал услышать ее голос.
Коснувшись ее руки, я сказал:
— Я буду дарить тебе цветы.
О, чудо! Ее глаза потеплели. В уголках появились слезинки, но их уже нельзя было назвать слезами отчаяния. Печальные губы тронула робкая улыбка радости. Но душа, видимо, все еще находилась под спудом тоски.
— Гони дальше мрачные мысли, все страшное уже позади. Дверь западни открыта и нужно выходить на свободу.
Слова, рожденные неравнодушным сердцем, пробили черную стену обреченности: исчезла с лица маска неверия и подозрительности, и она, спохватившись, произнесла:
