Маша кивнула. Потом очень быстро произнесла:
— У меня был другой мужчина. Уже два раза.
Денис встал, подошел к окну и стал смотреть на улицу.
— Ты ничего не скажешь? — спросила она.
Он молча покачал головой.
— Я хотела поговорить с тобой…
Он снова покачал головой.
— Ты не хочешь меня слушать?
Он молчал. Маша поднялась с кресла.
— Я пойду…
Он кивнул.
— После… — голос его дрожал.
Не прощаясь, она вышла из квартиры и захлопнула за собой дверь.
* * *
Денис долго стоял не шевелясь. Вот и случилось то, что должно было когда-нибудь случиться. Все эти годы, за исключением первых месяцев, он ждал… Маша была слишком другой, совсем не такой, как он. Он стал ее первой любовью, но любила она в нем подобного себе. Ждала от него успехов, не зная, что успех для него — совсем не в том, в чем видели его ее родные. Откуда им знать о муках творчества, бессонных ночах и радости найденной формы?..
Денис прекрасно понимал разницу между собой и Машей и видел все трещинки, которые наметились в их отношениях. Трещинки эти становились всё шире, а он ничего не предпринимал, лишь наблюдая. Он знал, что в жизни нужно пройти через многое. Для героев своих рассказов он придумывал испытания и посерьезнее…
Сейчас, когда это случилось, он даже испытал облегчение. Но вместе с тем его пронзила страшная боль — такая, что даже трудно стало дышать. Он не хотел, чтобы Маша видела его таким, потому и повернулся к ней спиной. Теперь, когда она ушла, он больше не сдерживал чувства. Но они клокотали где-то внутри, в то время как со стороны за ними наблюдал трезвый взгляд художника.
«Я извращенец, — подумал Денис. — Вместо того чтобы кричать от боли, я пытаюсь исследовать ее и хорошенько запомнить, чтобы использовать когда-нибудь в рассказах».
Он вдруг понял, что Маша стала для него гораздо желаннее, чем прежде. Захотелось побежать, догнать ее, вернуть во что бы то ни стало. Денис высунулся в окно и закурил. Святая вера в силу сигареты помогла ему преодолеть искушение.
«Надо найти Эдика!» — понял он.
* * *
Эдик Геворкян был человеком необычным. Крови разных народов сплелись в нём самым неожиданным образом. Тех, кто плохо знал его, Эдик поражал смесью добродушия со злорадством и благородства с цинизмом. Красота эпизода нередко увлекала его больше, нежели драматизм общей картины, и страдания ближнего нередко виделись ему чрезвычайно комичными, чего он нисколько не стеснялся выражать вслух. Работал он осветителем в театре и в двадцать пять лет смотрел на жизнь взглядом искушённого эстета на театральное шоу.
