Девица смотрела на меня с неподдельным интересом:
— Что-нибудь смертельное, доктор?
Видимо, мое сочувствие к ней (как же она живет-то, бедная, и спит, и ест в обнимку со спрутом, что это? Зависть, сладострастие, тяга к самоубийству?) слишком ясно написалось на моем лице.
— Нет, нет, все в порядке.
Я подписал справку в бассейн, и она ушла плавать по жизненному морю.
Вечером лег я поздно, бабушка уже давно сладко посапывала в своей комнате. Мне было страшно. Я так любил прежде это стояние: на грани яви и сна, бродить, лететь среди солнечных берез, но теперь-то я знал, где-то изнутри себя, я влез в тайное-тайных, нарушил равновесие, сбился с пути, заблудился в трех соснах, вернее — елях. Я расслабился, уговаривая себя аутотренингом, и тут ветка, сырая, с длинными иглами, хлестнула меня по лицу. Они надвигались со всех сторон, словно не деревья, а воины в остроконечных шлемах, я упал на слежавшийся еловый наст и различил далекое уханье, весь мой еловый подспудный мирок утягивало туда, где меж двух наковален — меня сплющит, сведет на нет, и больше не будет ничего. Тянуло гнилью, разложением, я знал, что тут, где-то под старой елкой, под бахромой ее нижних ветвей, разлагается детский трупик прихваченный мной у толстощекой продавщицы. И я уже не удивился, услышав посвист щупалец и ощутив смрадное дыхание спрута. Десятки раз за ночь я побывал на опушке, и всякий раз, хотя душа моя стремилась в березы, что-то, словно магнит, волокло меня в душную еловую чащу. Я хотел одного — избавиться, я вошел в тайну, я хочу запечатать ее, но моя собственная тьма притягивала чужие страсти, и я оказался бессилен перед их натиском. Я был открыт и трепетал как полотнище под порывами ветра.
Утренний солнечный двор был так же озабочен и прекрасен, как вчера, но я уже не бежал, окрыленный радостью, а брел, едва переставляя ноги. Брел я по лугу бледно-лиловых цветов, и нежный аромат заполнял простор от земли до бездонного неба. Я наклонился к цветку. Взвизгнули тормоза — мусоровоз, санитар наших сообща загаженных кварталов.
— Ты что, слепой?
— Он не слепой, он странный, — сообщила дворничиха водителю. — Он и вчера на этом месте стоял.
Точно, на этом месте настиг меня и вчера запах дивного сада, луга, мира, в котором не было спрутов и крови, и разлагающихся трупов.
Бомж сидел на краю люка, в том же мятом пиджаке, теперь я разглядел неподалеку от люка огороженный мелкими камешками крошечный огородик, вернее — садик, ибо не утилитарный лук торчал там, а тонкая зеленая веточка и неизвестной породы цветок, бутон его еще плотно был сжат листьями. Сжимая в корявых пальцах кусок бутылочного стекла, бомж рыхлил землю вокруг ростков.
