— Как мои цветочки у тебя хорошо прижились, — не сдержался Паша и тут же пожалел об этом.
— Да, люблю я их, — без тени смущения сказала непробиваемая тетя Нюра, взглянув кротко, светло.
Она имела цыганскую натуру — слабую до чужого, не могла пройти равнодушно мимо бесхозной, как ей чудилось, вещи. Постепенно все многолетние цветочки из соседского палисадника перекочевали к ней, большая бочка перед ее крыльцом прежде стояла на задах Пашиной усадьбы, козлы для пилки дров, вероятно, сами собой ускакали из его сарая в ее.
— Нечего зря пропадать, — говорила она ласково, убежденно, и хозяйственная утварь, казалось, сама увязывается за ее ситцевым линялым подолом, чтоб обрести настоящее место и сгодиться на дело.
Внутренне Паша соглашался с этим. У него действительно никогда не будет так ладно и кстати: чтоб и дырявый горшок сгодился, и ржавый противень. Все у него пропадает, прахом идет, все — зря… И на тетю Нюру сердиться нечего — она взять возьмет, но если спросишь — безропотно отдаст, да и вообще — последнее отдаст, если нужда. И сколько перелопатила она корявыми своими руками, вконец изуродованными работой! Даже на лесоповале принудительную повинность отбывала. Дочку Светлану народила, да бес радоваться не дал: от рождения у девочки одна ножка короче другой оказалась. Света начальную школу окончила в Любавино, а в соседнее село тетя Нюра ее зимой на санках возила, а в грязь — на себе. Дочка выросла, заневестилась. Однажды появился на станции загулявший дембель, увез дочку с собой. Потом — сгинул по тюрьмам, а Светлана очутилась в подмосковном захолустье, в рабочем общежитии, и тоже — с дочкой. «Любой зовут», повествовала тетя Нюра. Светлана бедствовала, но в деревню не возвращалась из гордости. Работала на дому швеей, а матушка содержала огромный огород и к концу лета передавала с почтово-багажным мешки с картошкой-морковкой, корзины с яблоками. По осени резала поросенка и ехала сама. Трудилась как заводная, и Паша, восхищавшийся жизненной энергией, последний взялся бы ее осуждать.
— Теть Нюр, у меня тут гвоздочки на завалинке лежали, калитку хочу поправить.
— Ага, ага. — она сунула грузную пятерню в карман безразмерного клеенчатого фартука и извлекла горсть гвоздей.
— Примагнитились, а, теть Нюр? Не зря тебя Мурманчиха ведьмой кличет. Небось с моей бабкой по молодости ворожили вовсю. Глаз у тебя до сих пор огневой.
— Смех твой — не от ума, Паша. Я, может, свою жизнь наперед знала. И твою угадать могу.
