Паша спрыгнул со скамьи и понесся к выходу, и здесь, впрочем, взгляд его сам, помимо воли отыскивал перемены. Профиль Пушкина прикрывал рекламный щит, крупными буквами призывавший: «Голосуй или проиграешь!» Рядом красовался указатель с жирной стрелой и надписью: «ближайший избирательный участок — № 13», снизу чернела дата выборов — 4 июня 1996 года. Тупо смотрел Паша в этот наглый плакат, и две последние, взаимно перевернутые цифры так и орали в мозгу. Паша провалился в прошлое! И всего этого вокруг уже не было — или не было его самого! Где? Здесь или там — в девяносто восьмом? Но он был жив, сердечная мука не оставляла его. И это хорошо, что он здесь, хотя ему безумно страшно, но он должен, должен разгадать загадку предательства.
В этот момент внимание его было привлечено слабыми хлопками выстрелов. У самого входа ссорились две тетки, продавщицы воздушных шаров. Видимо, они поспорили из-за выгодного места и теперь с ожесточенными, красными лицами остервенело хлопали нарядные шары друг у друга. Обе воздушные грозди изрядно похудели — скоро и продавать-то нечего будет, — но тетки решились стоять каждая за свою справедливость до победного конца. Зрелище составилось отвратительное, да еще замешались сюда несколько мальчишек и девчонка с бантиками, завороженно глядевшие на уничтожение шаров. Не выдержав, Паша кинулся разнимать, и вот тут-то безжалостно убедился в том, что его действительно нет. Хотя он сам видел себя и осязал собственное тело, в этом мире он физически не присутствовал и не только не мог разнять остервенелых теток, но даже и воздушный шар удержать в руке не смог бы. В отчаянии он заорал, завизжал: «Стоять, дуры!» Но лишь одна из дур, наверное более чуткая, затрясла головой, будто вытряхивала невидимую воду из ушей. Впрочем, скоро все было кончено, и то ли победительницы, то ли побежденные разбрелись, ворча и ругаясь, в разные стороны, прихватив складные стульчики и воздушные насосы. Поле сражения усыпано было цветными обрывками резины, и дети тотчас принялись собирать и выдувать маленькие шарики, чтобы лопать их зубами и хохотать, разглядывая все новые и новые дырки в резиновых лоскутьях.
А сердце болело, и не было никакой возможности вернуться обратно, в свою жизнь. Но тут Паша лукавил, потому что любовь, заставлявшая болеть сердце, и была его жизнь, а в теле он или в духе — это ему все равно.
Он выскочил из центральных ворот. Дорога шла в гору, увенчанную фонтаном, вниз от которого тянулись искусственные ручьи, орошая — по замыслу — клумбы. Однако фонтан молчал и русла ручьев засохли. Ветер вздымал неизменную городскую пыль, и целый табун плакатов со стрелками указывал направления. В отличие от сказочного камня, от которого пути ведут к разным результатам, Паша уже знал, что все эти хаотичные вроде бы стрелки мельтешат, отводя глаза. Второпях он не стал додумывать мысль. Его тревожил какой-то логический абсурд: можно было метаться в разные стороны и в результате обрести ничто, причем социальный план — это ерунда, главное человеческий. Рвешься туда-сюда в зависимости от своих чувств и в итоге обретаешь ноль, теряя спасение. Все это было ужасно, и еще одна мысль поразила его: что некого винить, кроме самого себя. И, взывая: «Спаси! Спаси!» — услышан не будешь, ибо не в Промысле живешь, а мечешься под собственным небом, под собственным «хочу — не хочу!». Вот и вини своеволие, свободную волю. «Выбери свободу!» — заорал голос из громкоговорителя, установленного на крыше милицейской легковой машины, медленно катившей по дороге. Власти обрабатывали аборигенов-избирателей. «Демократия — власть народа!» — озвучил мегафон очередной лозунг, и дядька-пенсионер поторопился убраться с перекрестка.
