, – развел руками Арнольд Константинович, направляясь к лесу. – Токтауы не токтауы, а потеря речи – легко. Легко! Врожденная слабость, что поделать, хоть и сам, как вы сказали, Аполлон.
– Аполлон, красавец, нибелунг! – Микиток тоже встал, прижимая руки к груди. – Арнольд Константиныч, дорогой, вы, никак, пописать?
– Не пописать, а отлить лишнего… – пробормотал тот на ходу, не оборачиваясь.
– Я с вами, я с вами! – заспешил Микиток.
– М-да, гвоздодер у вас теперь новый, датский, – закивал вслед Латиф.
– Из этого бы ноги не торчали, – усмехнулся, треснув бровью, Лаэрт.
– Хороший, большой, но много места занимает в багаже! – Микиток махнул рукой на жующего Дуная.
Битюг поднял уши, не переставая жевать. Громадный, лоснящийся черной складчатой кожей член его дрогнул, и из него с шумом ударила в землю толстая, мощная, с доброе бревно толщиной струя мочи.
– Чужой пример заразителен! – выкрикнул Арнольд Константинович, входя в лес.
Бригада услышала лесное эхо.
– А мой индуктор давно уже каши просит, – вспомнил Иван Ильич. – Если вкривь пойдет, надо что-то придумывать…
– Можно и без индуктора, – заговорил Серж. – Давление плюс поля.
– Вот-вот… – потянулся и запел, зевая, Иван Ильич. – Вся надежда на поля, на поля, на поля-я-я!
– Одними полями тартык каду[54] не выпрямишь. – Лаэрт встал, с треском потянулся.
– Ак соргы[55] помогает всегда, – возразил Серж.
– Да, помогает! – скорбно-иронично закивал Лаэрт. – А качать перестал – и чаклы[56]! И уже не гвоздодер нужен, а гроб.
– Ак соргы зависит от силы поля плотника, – бригадир потягивал чаек, посасывая лакричный леденец.
– Если поле мощное – индуктор не нужен, – с категоричной деликатностью кивал Латиф.
– Не все сильными родились. – Лаэрт сделал несколько плавных движений из танцев зверей.
Когда Микиток и Арнольд Константинович вернулись, бригадир сделал знак Ивану Ильичу:
– Ваш черед, коллега.
– Мой черед. – Тот поставил пустую чашку на доску, с трудом сел по-турецки, положил руки на свои толстые, шарообразные колени. – История эта случилась тоже не очень давно.
Он смолк, сосредоточившись. Его широкое, породистое лицо с пухлыми, почти по-детски розовыми щеками, маленькими, чувственно-полными, упрямыми и самоуверенными губами и живыми, умными и быстрыми глазами словно вдруг окаменело, став мраморным изваянием, и сразу в нем проступило со всей неумолимостью нечто тяжкое, эмоционально неподвижное, неприветливо-грозное, как бывает зачастую на лицах государственных сановников или полководцев. “Вверенный мне мир людей крайне несовершенен, – словно говорило это лицо. – Это мир хаоса, энтропии, мелких страстей и эгоистичных побуждений. Чтобы направить этот мир на благо, цивилизовать и окультурить, сделав осмысленно-полезным для человечества и осознанно-благопристойным для истории мировых цивилизаций, нужно уметь обращаться с этой гомогенной массой, уметь подчинять ее. А для этого надо победить в себе желание различать в этой массе отдельных личностей, надо стремиться видеть только ее самое как единую личность, надо понять и принять истину, что люди – это только масса”.
