В отличие от своего отца, Генри Уиттакер не стал кланяться Бэнксу; он встал перед сэром Джозефом, выпрямившись во весь рост, и посмотрел ему в глаза. Бэнкс, сидевший за столом, позволил мальчишке постоять молча, возможно надеясь услышать признание или мольбу о милосердии. Но Генри ни в чем не признавался и ни о чем не молил, он даже головы не повесил. Поистине, сэр Джозеф Бэнкс совсем не знал Генри Уиттакера, если думал, что тот окажется дураком и заговорит первым в столь опасных обстоятельствах.
Поэтому, после того как они долго смотрели друг на друга молча, Бэнкс наконец рявкнул:
— Скажи на милость, что-то может помешать мне полюбоваться, как тебя вздернут в Тайберне?[1]
Так вот значит что, подумал Генри. Попался.
Тем не менее паренек тут же стал искать выход из положения. Ему нужен был план, а времени на раздумья было в обрез. Но не зря же его всю жизнь колошматили старшие братья — правилам боя он научился. Когда противник крупнее и сильнее тебя и ударяет первым, есть лишь одна возможность ответить, прежде чем тебя превратят в кисель, — выступить неожиданно.
— Я способный маленький пройдоха, — выпалил Генри.
Бэнкс, который любил курьезы, разразился удивленным смехом:
— Признаюсь, мальчик, мне не совсем ясно, что за польза в этом для меня. Пока ты лишь разграбил мои сокровища, накопленные с большим трудом.
Это был не вопрос, но Генри на него ответил.
— Ну да, я слегка прополол ваши грядки, — сказал он.
— Даже не отрицаешь?
— Сколько бы я ни распинался, это вряд ли что-то изменит.
И снова Бэнкс рассмеялся. Возможно, ему показалось, что Генри нарочно храбрится, но храбрость Генри была не показной, а настоящей. Как и страх. И полное отсутствие раскаяния. Всю свою жизнь Генри Уиттакер считал раскаяние слабостью.
Бэнкс сменил тактику:
— Должен сказать, молодой человек, вы поставили своего отца в весьма затруднительное положение.
— А он меня, сэр, — незамедлительно ответил Генри, снова заставив Бэнкса изумленно рассмеяться.
— Неужели? И что же плохого сделал вам этот достойнейший человек?
— Родил меня в нищете, сэр, — ответил Генри. И тут вдруг все понял и добавил: — Это же он сделал, да? Он меня вам сдал?
— Он, он. Твой отец — честный человек.
— Только мне от этой честности ни жарко ни холодно, — пожал плечами Генри.
Бэнкс задумался и кивнул, признавая его правоту. Затем спросил:
— Кому ты сбывал мои растения?
Генри стал загибать пальцы:
— Манчини, Фладу, Уиллинку, Лефавуру, Майлзу, Сатеру, Эвашевски, Фуэрелю, лорду Лессигу, лорду Гарнеру…
