— А от чего они, реб Лейзер, сгорали?
— От его игры. Она испепеляла зло, ибо была сильной и жаркой, как пламень… Жаль, голубчик, но ты пришел ко мне после похорон…
— Чьих похорон?
— Я же сказал: моих пальцев. Разве ты не слышал, что у каждой вещи на свете есть свое кладбище?
— Не слышал.
— А еще собираешься стать свадебным музыкантом. Музыканты, голубчик, хоронят свои пальцы в карманах или в волосах на затылке.
— Но ваши пальцы, реб Лейзер, живы.
— Нет, нет… На их похоронах было столько народу, сколько на других никогда не будет. Со всей Литвы — да что там Литвы — со всей Польши и даже Германии пришли женихи и невесты, тещи и тести, свекры и свекрови, сваты и сватьи, твоя бабушка и дедушка тоже были. Я ведь и на их свадьбе играл. Раввины произносили по моим пальцам поминальную молитву, и слезы текли у них из праведных глаз. Я, наверно, кажусь тебе сумасшедшим? — просипел Лейзер, и я отвел в сторону взгляд, потому что мог себя и впрямь выдать. — Я не могу научить тебя играть. Ты сам научишься. Меня тоже никто не учил. Я взял однажды скрипку, приставил ее к плечу и заиграл. Может, господь бог смилостивится, и ты станешь такой, как тот слепец, и все евреи будут наперебой приглашать тебя на свои веселья, и даже цари вместе с женами…
Я уже почти не сомневался, что свадебный музыкант Лейзер то ли от старости, то ли от одиночества повредился в рассудке. Шутка сказать — прожить всю жизнь бобылем, без жены, без детей и даже кошки.
— Я могу тебя научить только тому, чего музыкант не должен делать, — продолжал Лейзер.
— А чего он не должен делать?
— Во-первых, не должен завидовать другому. Разве деревья завидуют друг другу? Каждое растет и шелестит своими листьями. А чей шелест более приятен господу, не их забота.
Голос его звучал устало, как будто Лейзер говорил не мне, а кому-то другому, невидимому, единственно близкому, давно привыкшему к его мудреным речам, одиночеству и причудам. Я слушал Лейзера безропотно, как стены его избы, как старинный приземистый комод, как черствая краюха хлеба на столе, не смея его перебивать и едва дыша своими только что оправившимися от воспаления легкими.
— Во-вторых, — Лейзер хрустнул пальцами, — музыкант не должен делить любовь между музыкой и женщиной, ибо обе они ревнивицы и на половину не согласны. И в-третьих, тот, кто играет, не может быть пьяницей. Моль ест платье, а брага — душу. Плохо, очень плохо, когда скрипка плачет пьяными слезами. Ты меня понял, голубчик?
