— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до. Повторяй за мной! До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до!..
Я не понимал, зачем ей понадобилось, чтобы я передразнивал пианино, но я разевал рот и, задыхаясь от старательности и ожидания, выводил:
— До-ре-ми-фа-соль-ля-си-до…
— Еще раз. Не спеши.
— До — ре — ми — фа — соль — ля — си — до.
Борода старика пробилась из-под стекла рамки и запрудила половину стены. А может, у меня от напряжения просто рябило в глазах или луч солнца переливался на стекле и разбрызгивал во все стороны жесткие, с проседью, волосы.
— Недурно, — сказала докторша. Видно, ей наскучило одной в доме, и она решила развлечься. Скрипку мне все равно никто не продаст. Она, наверно, куплена стариком для его единственного внука Шимена и плачены за нее большие деньги.
— Слух у тебя есть, — докторша улыбнулась той же тусклой улыбкой. — Будет у тебя и скрипка.
Мне почудилось будто старик на снимке навострил свои большие уши и поморщился.
— Может, ты со временем станешь вторым Хейфецом.
— Кем? — Я не знал ни первого Хейфеца, ни второго, ни десятого.
— Хейфецом. Великим музыкантом, — пояснила жена Иохельсона.
— А как же Шимен?
— Шимен останется Иохельсоном, — улыбка снова скользнула по ее неприветливому лицу и тут же погасла, как будто боялась света. Моя бабушка тоже улыбалась только в темноте. При свете она ходила мрачнее тучи.
— Береги ее, — сказала докторша. — Она еще почти новая. Может, когда-нибудь приедешь в Америку и я услышу твою игру. — Она направилась к шкафу, вынула из ящика скрипку и понесла на руках, как младенца из яслей.
— Но у меня нет денег, — сказал я.
— За скрипку заплачено, — сказала докторша.
— Заплачено? — удивился я. — Неужели Иосиф?
— Какой Иосиф?
— Мой опекун. Могильщик.
— Нет, — промолвила докторша. — За нее заплатил мой отец, — она взглянула на старика в рамке. — Грех, когда скрипка пылится.
Докторша замолкла, а я стоял и недоуменно смотрел то на нее, то на старика в рамке, не отваживаясь сделать шаг. Мне казалось, будто жена Иохельсона закричит: «Держите вора!», прибежит Юзефа, заломит мне руки, отнимет скрипку, свяжет бельевой веревкой, крикнет нашего местечкового полицейского, и тогда уж мне приюта не миновать.
— Иди, — сказала докторша.
Я поклонился низко, как бабушка кланялась раввину, когда принимала у него из рук плату за гуся.
— Ну, вот, — сказала мать Шимена. — Кланяться ты уже умеешь. Остается только научиться играть.
— Лейзер меня научит.
— Лейзер играл, как бог, — сказала докторша. — Его скрипка источала мед. Но пальцы его засохли, как ветки. Я слышала, будто он сечет их хворостиной.
