— Но их же так мало? — вставил Элиазар.
— Кого? Антисемитов?
— Автомобилей.
— Людей поначалу тоже было немного. Адам и Ева. А теперь вон сколько расплодилось! Конечно, господь бог сотворил лошадь, а не автомобиль, и не ему, а лошади сказал: «Плодитесь и размножайтесь». Но мало ли что всевышний наговорил в жизни? Кто сейчас, скажите, выполняет его заповеди?
— Еще далеко? — одернула богохульника бабушка.
— Близко. Все равно за пять минут ничего не успеете друг другу сказать.
— За пять минут? — вскинула выцветшие брови бабушка.
— Столько длится свидание. Иногда и того меньше.
Я не поверил извозчику.
— Из-за пяти минут не стоило к нему ехать, — пригорюнилась бабушка и слезла с пролетки.
— С богом! — напутствовал нас Элиазар. — Кланяйтесь Саулу.
Бабушка кивнула, и мы зашагали в тюрьму.
Я старался идти в ногу с бабушкой. Шелест ее юбки, запах старого салопа успокаивали меня, но я все равно прижимался к ней, как маленький. В руке, как посох надежды, я сжимал посылку для отца Пранаса.
— Будь с ними вежлив. Если я, не дай бог, выругаюсь, брань мою не переводи, — сказала бабушка, и голос ее, всегда властный и неласковый, дрогнул.
— Ты ничего не слышишь? — вдруг переполошилась она. — Никакого запаха?
Я принюхался.
— Ничем вроде бы не пахнет.
— Тухлым несет.
Я потянул ноздрями воздух.
Бабушка опустила на землю деревянный сундучок, открыла его, присела на корточки и сказала:
— Господи!
— Что?
— И теперь ты ничего не слышишь?
Теперь? Теперь я услышал вонь.
— Такой гусь протух! Господи! За какие только грехи ты меня караешь?
Она чуть не заплакала.
— Выбрось его, и делу конец.
До здания тюрьмы оставалось шагов сто, а мы занимались гусем.
— Как ты легко все выбрасываешь, — рассердилась старуха и еще раз обнюхала сверток.
— Зачем он нам, протухший, — убеждал я ее.
— Кошке отвезем. Она исхудает у могильщика на половину!
Никто в местечке не умел так заглядывать вперед, как моя бабушка. Кошке так кошке, лишь бы скорей избавиться от тухлятины и очутиться там, за каменной стеной.
Бабушка сунула гуся под куст и приказала:
— Запомни это место!
Она была в отчаянии. Казалось, для нее перестали существовать и я, и отец, и тюрьма, а все вокруг протухло: и этот луг с его нескромной зеленью, и этот воздух, пронизанный лучами августовского солнца, и это небо над тюрьмой, над решетчатыми окнами, за которыми не было ни тени человека, ни кошки на подоконнике, ни захудалого полевого цветка.
Чем ближе мы подходили к тюрьме, тем больше я волновался. Мое сердце, то самое сердце, которое господь бог сотворил для радости, металось и прыгало, как ворованный голубь за пазухой, первый раз в моей жизни оно не желало сидеть в клетке, рвалось на волю, и у меня не было сил, чтобы удержать его взаперти. Еще шаг — и мое сердце продолбит грудь, вырвется из клетки, вспорхнет, как голубь, и полетит. А куда полетит, это каждому дураку ясно. Оно проскользнет между прутьями решетки в камеру и скажет отцу:
