— Хотел бы и я его увидеть, — сказал дед, когда бабушка разрезала гуся на ровные половины.
— Ты поедешь в следующий раз, — отрезала старуха.
— Когда?
— Когда он снова сядет. Ты думаешь, он одним разом ограничится?
— Хватит с него! Насиделся. — Старик засуетился, побрел в свою комнату и вернулся с какой-то вещью, зажатой в негрозный жилистый кулак. — Это ему от меня, — сказал он, не разжимая кулак, и заморгал бесцветными, легкими, как паутина, ресницами.
— Что там у тебя в кулаке? — насупилась бабушка.
— Подарок.
— За что же ему, бесстыжему, подарок? За то, что нас на старости бросил?
— Отвези ему, — дед разжал кулак.
— Часы? — воскликнула бабушка. — На какие деньги ты их купил?
— Я их из старых частей собрал.
В комнате стало тихо. Бабушка подошла к деду и заглянула в кулак, как заглядывают в чужое окно: стыдливо и осторожно.
— Ты думаешь, я уже ничего не умею?.. А я, как видишь, еще не так стар… Ты только послушай, как они идут! Как в мои лучшие годы…
Бабушка посмотрела на него без прежней злости, с каким-то странным участием, как на больного, смирившегося со своей немощью, закряхтела и взяла у него подарок.
— Береги себя и Даниила, — сказал дед. — Город все-таки… Трам-тарарам… — протянул старик и направился в свою комнату.
Мне вдруг, ни с того ни с сего, стало страшно за деда. Я почему-то подумал, что, когда мы уедем, он обязательно умрет, сядет на свое привычное место, возьмет лупу, приставит ее к глазу, откроет какую-нибудь заржавевшую луковицу и рухнет на стол. А вокруг его мертвой головы, как муравьи, будут сновать винтики и стрелки, что-то будет тикать, но разбудить его не сможет.
Мне даже захотелось крикнуть:
— Дед! Не умирай до нашего возвращения! Не умирай!
Но я сдержался. Я мог обидеть бабушку — ведь по ее словам она должна была в нашем доме умереть первой.
И все-таки я набрал в легкие воздух и сказал:
— Наш дед — молодчина. Он не совсем еще оглох и ослеп. Какие часы соорудил!
— Так я ему поверила! — остудила мой пыл бабушка. — Нашел чье-то старье, почистил малость и хвастает.
От нашего местечка до железнодорожной станции было версты две с половиной. Будь я один, я домчался бы до серого вокзального здания в один миг, но со мной была бабушка, а с бабушкой был деревянный сундучок с железными оковками, который она мне не доверяла, а тащила сама, охая и кряхтя, то и дело останавливаясь и поворачивая морщинистую шею — не тарахтит ли какая-нибудь попутная подвода. Но вокруг ничего не тарахтело, а если и двигалось, то, как назло, не в ту сторону.
