— Иза, это неэстетично, — сказал бы отец.
Она представляет себе своего интеллигентного отца — как он стоял бы перед ней в военном госпитале.
— Ну, сестра?
— Ну, отец?
Не пришлось бы даже просить автомат. Не пришлось бы спрашивать, куда нажимать.
Достаточно было коротко ответить на простой вопрос.
Достаточно было ответить:
— Вон тот, за моей спиной. С полотенцем на глазах… И еще один, в углу. Представляешь, он ни разу не застонал во время перевязки… И еще целая палата, рядом, за стенкой…
— Дочка, — шепнул бы отец, — успокойся.
— Почему это я должна успокоиться?! Разве не он увел тебя — специалиста со знанием немецкого языка? Разве не он застрелил мать моего мужа в Павяке? Разве не он…
— Тсс… — отец бы поднял руки, раздосадованный тем, что дочь разговаривает так громко, да еще каким-то незнакомым — высоким и сварливым — голосом. — Я все понимаю, но что это за интонации? И как можно расстреливать без суда и следствия?
Ее забавляет негодование отца и идея суда и следствия над эсэсовцами.
— Мы всех нашли, не беспокойся, — сообщает он радостно. — А что? Тебе их жалко?
Это первый разговор с отцом с тех пор, как он добровольно пошел к немцам, собираясь объяснить им…
Первый разговор из тех, что она будет вести с ними всеми в своем красивом доме на горе Кармель.
В бывшем польском консульстве бесплатно кормят супом. Люди приходят, съедают суп и идут дальше. Когда их спрашивают, куда они направляются, неопределенно машут рукой — то ли на восток, то ли, наоборот, на запад.
Она приходит каждый день. Стоит у входа. «Маутхаузен?» — спрашивает она, завидев полосатую робу. Ест суп, вечером возвращается домой, утром снова стоит перед зданием бывшего консульства: «Маутхаузен?»
Вечер. Она идет домой. Начинается дождь. Она боится, как бы ее драгоценный велосипед не намок, поэтому поспешно сворачивает в ближайшую подворотню. Там стоят мужчины в лагерных робах, говорят по-польски.
Она спрашивает, откуда они.
— Из Эбензее.
— А, извините, — она берется за руль велосипеда и собирается уходить.
— А какой лагерь вам нужен? — спрашивают мужчины.
— Маутхаузен.
— Какой адрес вы писали?
— Маутхаузен, блок АК2.
— Так это и есть Эбензее, подлагерь Маутхаузена. Фамилия?
Вот будет глупо, если я сейчас упаду в обморок, думает она и шепчет, навалившись на велосипед:
— Павлицкий… Такой высокий… Очень высокий… Блондин… С прямой спиной…
Она боится, что мужчины скажут: «Мы такого не знаем». Или: «Павлицкий? Ну да, был такой». Был… Поэтому она говорит быстро, на одном дыхании, чтобы не слышать ответа.
