В апреле 1900 года в наш город приехал Московский Художественный театр. Для глубокой провинции это было огромным событием. Я отправился к зданию театра с целью во что бы то ни стало достать для себя и для жены билеты хоть на «Чайку», которая была анонсирована на 13-е число. С трудом, но места были куплены, и я довольный вышел из кассы. Смотрю, на лавочке, у самого входа в театр, сидит Антон Павлович. Мы поздоровались. Чехов спросил, отчего я так плохо выгляжу. Я ответил, что устал и что у меня было сильное разлитие желчи.
— Вы на «Дяде Ване» были? — спросил он.
— Нет. Нельзя было достать билета, но на «Чайку» идем.
— Что «Чайка»! Нужно непременно, чтобы вы пошли на «Одиноких» Гауптмана, — вот это пьеса! Как бы это сделать?.. Вы Немировича не видали?
— Нет.
— Ну, пойдем, поищем его.
— Вон, в цилиндре ходит. Это он? — спросил я.
— Он самый.
Чехов нас познакомил и сейчас же обратился к Немировичу:
— Вот что: есть у тебя два билета на «Одиноких»?
— Для тебя лично? — недоверчиво спросил Немирович.
— Для меня лично.
— Посмотрю.
Немирович ушел и скоро вернулся с билетами.
— Ну, вот вам — непременно пойдите! — сказал Антон Павлович, передавая мне билеты.
Я не знал, как и благодарить его. Денег у меня уже не было, и купить их сам я не мог бы. Мы прошлись по аллее, возле гостиницы Киста. Я спросил Чехова, что он думает об одном из моих рассказов. Он похвалил.
— Чудесный рассказ, отличный рассказ…
Каждый пишущий знает, как болезненно относится автор к мнению дорогих людей. В голосе Антона Павловича мне послышалось желание не по заслугам приласкать меня своим отзывом. Я помолчал и сказал:
— Знаете, в вашем «Острове Сахалине» описан один ссыльнокаторжный, бывший персидский принц, который клеит «неуклюжие» конверты. Дальше вы пишете, что поглядели на его работу и сказали: «Очень хорошо», чем доставили ему большое удовольствие. Вот так и со мной…[9]
Чехов нахмурился.
— Видите ли, то был ссыльнокаторжный и нуждался в ласковом слове, а вы ведь свободный человек…
Антон Павлович сейчас же улыбнулся. Улыбнулся и я от сознания, сколько чуткости и доброты живет в этом человеке.
Вечером мы с женой были на «Одиноких». Впечатление получилось огромное, потрясающее. В антрактах я был или возле Чехова за кулисами, или прислушивался в вестибюле к тому, что говорила публика. Два господина хвалили постановку и негодовали по поводу репертуара: «Дядя Ваня», «Одинокие», «Эдда Габлер» и «Чайка»…
Один из них, с красной, самодовольной физиономией, размахивал руками и вопил:
