— Хорошо, благоде... хорошо, панич.
Странное у меня было положение. Я расхаживал с ней по комнате, но не знал, о чем говорить. С радостью я стал бы ее утешать, но для этого пришлось бы напомнить о Миколае и его смерти, а это бы вновь привело к слезам и вызвало новый приступ горя. Кончилось тем, что мы оба уселись на низенькую софу в конце комнаты; девочка снова положила мне головку на плечо, а я принялся гладить ее золотые волосы.
Она действительно прильнула ко мне, как к брату, и, быть может, именно то сладостное чувство доверия, которое зародилось у нее в сердце, явилось новым источником слез, полившихся из ее глаз. Она плакала навзрыд, а я утешал ее, как мог.
— Ты опять плачешь, Ганюлька? — говорил я. — Твой дедушка теперь на небе, а я буду старать...
Но я не мог продолжать, потому что и меня душили слезы.
— Панич, а можно мне к дедушке? — прошептала она.
Я знал, что принесли гроб и что в эту минуту обряжают Миколая, поэтому не хотел, чтобы Ганя шла к своему деду, покуда все не будет готово. Но сам я пошел туда.
По дороге я встретил мадам д'Ив и попросил подождать меня, так как мне нужно было кое о чем с ней поговорить. Отдав последние распоряжения относительно похорон и помолившись у гроба Миколая, я поспешил к француженке и после краткого предисловия спросил, не пожелает ли она через некоторое время, когда пройдут первые недели траура, давать Гане уроки французского и музыки.
— Monsieur Henri,— ответила мадам д'Ив, которую, видимо, сердило, что я всюду суюсь и распоряжаюсь,— девочку эту я очень люблю и занялась бы ею с большой охотой; но не знаю, входит ли это в намерения ваших родителей, равно как не знаю, согласятся ли они, чтобы малютка играла в вашем семействе ту роль, которую вы самовольно ей предназначили. Pas trop de zele, monsieure Henri[4].
— Она состоит под моей опекой,— возразил я высокомерно,— п я за нее отвечаю.
— Но я не состою под вашей опекой,— упорствовала мадам д'Ив,— и потому, если позволите, подожду возвращения ваших родителей.
Упорство француженки рассердило меня; к счастью, с ксендзом Людвиком дело пошло несравненно легче. Милейший ксендз, и прежде учивший Ганю, не только согласился продолжать и расширять ее образование, но и меня похвалил за ревностную заботу.
— Вижу,— сказал он,— что ты не на шутку берешься за осуществление возложенных на тебя обязанностей, хотя ты молод и сам еще дитя, и это весьма похвально, однако помни: будь столь же постоянен, сколь и ревностен.
