Серафим выслушал мой рассказ со вниманием.
— Дальнейшая ваша задача — свернуться в точку и стать совершенно незаметной, — подытожил он.
Несколько уязвленная таким резюме, я вынуждена была признать, что тут Серафим прав:
— Если хорошо подумать, то да. Почему-то мне кажется, что сейчас так будет лучше.
— В таком положении иных мыслей возникнуть и не может, — сказал Серафим. — Но поддаваться им не следует. Иначе неизбежно возникнет следующая мысль — желание не быть вообще. А это опасное желание. Поскольку имеет тенденцию к исполнению.
Не успела я открыть рот, чтобы осведомиться, что это у меня за положение такое, как Серафим быстро спросил:
— С вами не происходило ничего необычного?
— Например?
— Ничего странного? Из ряда вон выходящего?
— Не было ничего такого, — подумав, ответила я. Мощное сердцебиение ощущалось теперь и в солнечном сплетении, и в горле, и в висках. И снова мелькнул знакомый страх, который являлся всякий раз, когда я открывала пахнущие пожарищем страницы.
— Все как обычно? — не унимался Серафим.
— Да.
— Это хорошо.
— Ну вот вас встретила… — добавила я. — По-моему, вы очень необычный человек.
— Я рад знакомству с вами, — мягко улыбнулся он.
— А какова ваша специальность, господин советник? Кто вы — историк, филолог?
И Серафим ответил:
— Я даймон.
Поездное радио захрипело, закашляло и смолкло. В наступившей тишине (если можно назвать тишиной лязг и дребезг несущегося во весь опор вагона) я прошептала:
— К-кто?
О даймонах мне было известно немногое. Прежде всего — цитата: «Романы диктуют даймоны. Поэтому бессмысленно спрашивать писателя, что он хотел сказать своим произведением, — если бы даймон мог, он бы выразился яснее». И еще — что-то полузабытое из «Розы мира», мельком пролистанной в юности, столь ранней и глупой, что феерический смысл прочитанного угас, едва забрезжив.
— Даймон. Не пугайтесь. Так называется моя должность в нашей фирме. Претенциозно, граничит с дурновкусием, но что поделать — говорят, наиболее точно выражает суть дела.
Разговаривая, Серафим сосредоточенно рылся в сумке, похожей на списанный реквизит исторического фильма, — кожаной, с многочисленными завязками, тиснением на широком ремне, со зверски распоротым и аккуратно зашитым боком. Наконец вынул толстую записную книжку, переплетенную в потертый сафьян:
— Небольшой подарок вам. Напишете здесь конспект вашей сказки.
— Я не пишу от руки… — Я вспомнила похороненную в кладовке «Общую тетрадь», которая еще с древних, докомпьютерных, времен содержала имена героев, мимолетные идеи и события в нескольких вариантах. И еще несколько «Общих тетрадей», обрывки отрывков, увядшие, мятые листочки, исписанные вытянутым от смущения почерком.
