смерти!
И
этими
словами,
словно
настоящим
огненным
тавром,
прижигаю,
припечатываю,
парализую
их
всех.
Кто
дрыгался
–
затихает.
Кто
ревел
–
скулит.
Знают:
теперь
все.
Включаю
свет.
Ну?!
Комната,
раскрашенная
в
кричащие
цвета
–
одна
стена
ярко-‐желтая,
другая
ярко-‐синяя;
все
изрисованы
какими-‐то
каракулями,
словно
их
чертил
имбецил
с
нарушенной
координацией.
Башни,
люди
держатся
за
руки,
облака
и
солнце.
Из
мебели
–
матрасы.
Небогато.
И
места
так
мало,
что
нечем
дышать!
Как
их
столько
сюда
набилось?
На
полу
валяются
две
бабы
и
парень.
Парень
ткнулся
носом
в
мою
бутсу.
Голову
одной
из
женщин
нимбом
окружает
зеленая
зловонная
лужа.
Святая
мученица.
Чувствую,
как
и
у
меня
к
горлу
подступает
едкий
сок.
К
стенам
жмутся
еще
три
девушки.
У
одной,
голубоглазой
и
в
коротком
синем
платье,
на
руках
–
мяучащий
сверток.
Вторая
–
раскосая
крашеная
блондинка
–
все
еще
зажимает
рукой
рот
полуторагодовалой
девочке
с
жиденькими
черными
волосенками
под
розовой
шапочкой.
Девочка
что-‐то
обиженно
мычит
из-‐под
ладони
и
пытается
выкрутиться,
но
не
может
–
у
матери
руки
деревянные,
словно
судорогой
свело.
От
всего
лица
видны
только
глаза
–
такие
же
щелочки,
как
у
матери.
Последняя
из
задержанных,
рыжая
с
тысячей
маленьких
косичек,
прячет
за
собой
белобрысого
мальчишку
лет
трех.
Мальчик
наставил
на
меня
придурковатого
лысого
пупса
с
оторванной
ногой,
держит
его
так,
будто
это
оружие.
Кукла,
надо
же…
На
блошином
рынке
они
ее
раскопали
или
у
антикваров?
Пупс
пытается
навести
на
меня
жутковато-‐осмысленный
взгляд
своих
композитных
глаз
и
нудит:
- Давай
играть
в
салки.
Только
мне
нужна
обратно
моя
нога!
Иначе
как
я
буду
от
тебя
убегать?
Верни
мне
мою
ногу
и
давай
играть!
Будешь?
Остальные
молчат.
Тогда
снова
вступаю
я.
