- Даниэль!
Антон!
Пожалуйста!
- Прекрати,
Базиль.
- Виктор!
Йозеф!
Хоть
ты…
Ты
скажи…
Бен!
Бен!
- Все,
хватит
цирка.
Пора.
- Ян!
Ян!
Ян!
Где
ты?
Ты
же
знаешь…
Ты
же
не
можешь,
как
они?!
- Держите
его.
Даниэль,
Йозеф.
- Нет!
Нет-‐нет-‐нет!!!
Аааа!
- Держите
его!
Выскальзывает!
Алекс,
Бернар!
- Все,
отхватил.
Черт,
кровищи…
- ААААА!!!
Суки!
С-‐су-‐уууки!
- Вот
так.
Черт.
Заткните
его…
Вот
так.
- Аааа!
Аааа!
Ммммм!
- Поднимай
его!
Вдоль
стены
в
полу
идет
ряд
прямоугольных
углублений.
Каждое
–
три
метра
в
длину,
два
в
ширину
и
два
в
глубину,
похожие
на
саркофаги.
Над
каждым
–
открытая
стеклянная
крышка,
каждый
наполнен
какими-‐то
отбросами,
помоями.
Голого
человека,
перемазанного
красным,
вопящего
и
мычащего,
подхватывают
на
руки
четверо,
волокут
к
саркофагу
и
швыряют
небрежно,
как
мертвеца,
внутрь.
Голый
человек
пытается
сесть
на
помойной
куче,
но
прозрачная
крышка
опускается
на
него
неумолимо,
давит
его
вниз,
к
мусору,
к
гнили,
и
укладывает-‐таки.
Как
ему
там
жутко,
должно
быть,
как
тесно!
А
потом
из
утробы
саркофага
раздается
глухое,
низкое
жужжание
–
страшный
звук,
ни
с
чем
не
сравнимый.
Он
разгоняется,
разогревается,
становится
выше
–
и
вдруг
стенки
начинают
сходиться,
и
все,
к
чему
они
прикасаются,
словно
исчезает,
превращается
в
мельчайший
прах,
в
невидимую
труху,
в
пыль.
Стенки
подползают
неумолимо
к
дергающемуся,
крутящемуся
человеку
с
абсурдным,
страшным
кляпом
во
рту,
дотягиваются
сначала
до
его
стоп
–
и
он
выкручивается
столбом,
бьется
лбом
с
размаху
о
стеклянную
крышку
–
совсем
неслышно
–
а
потом
с
другой
стороны
дело
доходит
до
его
макушки,
и
Базиль
успокаивается,
а
еще
через
пару
секунд
он
уже
ничем
не
отличается
от
той
груды,
на
которой
лежит.
- Мы
сделали,
то
что
были
должны
сделать!
И
впредь
будем
делать
