Поцелуй Валькирии | страница 43

— Татуировка — это боль. Эта боль благостная, — шептал старик. — Это процесс рождения, который всегда связан с болью. Мы должны постоянно испытывать боль, ибо все истинное в этой жизни через боль.

Бамбук издавал низкий гудящий звук. Адель чувствовала запах аниса и бергамота. И ее побледневшая кожа — лишь холст, где появится пластичный контур совершенной композиции, а после — богатство оттенков и полутонов. Она станет произведением искусства, с ценником.

Ей почти удалось извлечь из пут кисть. Она чувствовала усталость, лицо покрывал пот. Сколько времени прошло? Когда вырвет руку, схватит со стола резец. Еще немного усилий, и… Услышав голос мастера, Адель замерла.

— Татуировка — это зарок, постулат, принятие на себя ответственности, от которой уже никуда не уйти. Татуировка будет жить с тобой и с тобой умрет.

Она мельком увидела перчатки на маленьких морщинистых руках. Осталось чуть-чуть, Адель медленно принялась распутывать второе запястье. Казалось, она перестала воспринимать действительность, нервные окончания отупели, перед глазами проплывали пятна, мир сузился до темноты. Адель уже только ощущала, что освободила один палец, затем второй… Вернулась боль, откуда-то возник голос Томико, японские слова. Мягкая ладонь смывает засохшую кровь, смазывает рану чем-то холодным. Потом снова старик.

— Делая татуировку, человек вмешивается в то, что сотворила природа, а значит, и в свою жизнь. Татуировка изменяет судьбу.

Ее голос — стон. Она возвращается к боли.

— Твоя кожа хорошо принимает какусиборо.

Wunjo, руна перевернута.

Процесс рождения долог и труден, муки сомнений и колебаний овладели разумом, свет и тень еще переплетены. Это испытание. Доверяйте тому, что с вами происходит.

Адель открыла глаза. Она лежала на животе, под ней — знакомый тюфяк, торшер рядом, зажжен. Еще ночь. Она тяжеловато поднялась. Немного кружилась голова, хотелось пить и есть. В ванной Адель жадно пила из-под крана, спина зудела, и она со страхом повернулась к зеркалу — ничего, только царапины. Вернувшись в комнату, Адель осторожно оделась и спустилась в гостиную. В квартире еще спали.

— Погода фюрера, — Адель одернула прямоугольные без складок шторы, которые двигались по карнизу, словно панели. Бумажная ткань пергаментом захрустела в руке. Когда-то печатью солнца[22] отметили все, что ее окружало, и Адель зачарованно наблюдала, как занимался рассвет.

Спустя час к ней присоединился Кен. Он выглядел усталым, в глазах затаилась тревога. Сохраняя дыхание ровным, Адель медленно стала готовить чай. Все получалось легко, ритуал не вызывал раздражения. Поставив перед Кеном чашку, Адель подняла глаза. Она почти опустошена, потому так легко глядеть на него — в ее взоре ничего нет, только его отражение на роговице.