— По крайней мере, — сказала она, — буду знать, что однажды я все-таки вернусь домой.
А разве нельзя вернуться, когда я стану взрослым и начну жить отдельно? Мысль была, по-моему, вполне здравой, однако мама ответила, чтобы я не глупил и что живой в Клифтон она не возвратится никогда.
— Что, если я столкнусь с ними? С его родителями? Об этом ты подумал, Дональд? — Ее передернуло от одной мысли, и я понял, что для нее все решено — вернется она только в гробу, чтобы лечь в могилу.
Мама никогда не говорила открыто, что я испортил ей жизнь, но мы оба отлично понимаем, что к чему. Слова не нужны, достаточно того, как она громыхает в кухне кастрюлями, запихивая их в шкафчики, с каким ожесточением возит шваброй по полу, который, по ее словам, просто невозможно отмыть. Ни с кем здесь, в Рейтсуэйте, она так по-настоящему и не подружилась, да даже и не пыталась. Никто из тех, кто к нам заходит, ей не нравится; она предпочитает упиваться своим несчастьем. Послушать ее, так все здесь не так — и сам город, и люди. Везде грязь и убожество, и нам приходится жить среди этого. Будь ее воля, она бы, наверное, по каждой улице прошлась своей шваброй.
— Тесный, загаженный, разваливающийся городишко, — так она описывала его тете Сандре на прошлой неделе по телефону. — Только у нас дома, по-моему, хоть какой-то порядок.
На самом деле это неправда. Когда дело касается Рейтсуэйта, мама становится похожа на тех анорексичек, которые, глядя на свое отражение в зеркале, видят один жир. Я пытался спорить, но истинное положение вещей не совпадает с ее внутренним настроем, поэтому мама предпочитает его не замечать. Она и солнце готова заслонить мелкой монеткой, если так будет нужно для поддержания ее легенды. В этом мы с ней здорово отличаемся — она видит лишь то, что ей хочется, а я стараюсь воспринимать все так, как оно есть. Хотя мне и случается ошибаться, по крайней мере, я пытаюсь смотреть на вещи без предубеждения и трезво оценивать мир и людей в нем.
Сейчас мой мир — Рейтсуэйт, а людей вокруг меня не очень много. Мама, конечно, и еще Фиона Джексон из школы — мы иногда встречаемся неподалеку от моего дома, в старом карьере. Но вообще с друзьями у меня швах — я ни с кем по-настоящему не общаюсь и, в отличие от большинства шестнадцатилетних, на вечеринках по пятницам-субботам не оттягиваюсь. В день, когда началась эта история, я не выспался — мне опять снился тот мальчик. За все восемь прошедших лет я не забывал о нем ни на секунду, бывало то лучше, то хуже. Иногда на несколько дней или даже недель мне удается убедить себя, что произошедшее было трагической случайностью: так уж распорядилась судьба, и ничего тут не поделаешь. В удачные дни у меня получается остановиться на этом, не позволяя мыслям заходить дальше. Но в тяжелые периоды я ни на миг не могу отвлечься от осознания того, что убил человека; правда встает передо мной во всем своем неприкрытом ужасе, буквально придавливая к земле. Стоит только подумать об этом, как у меня холодеют руки и ноги и прерывается дыхание. Первые пару лет до такого не доходило, однако чем ты взрослее, тем больше начинаешь понимать, и становится только хуже. В последнее время такие дни следуют у меня один за другим, без передышки, и я уже не помню, каково это — быть счастливым или даже просто радоваться чему-то. Я знаю, конечно, что эти чувства существуют, но не могу представить, что однажды они вновь вернутся ко мне. Зимой, когда от холода зубы сводит и немеют лицо и пальцы, ты ведь тоже знаешь, что четыре месяца назад задыхался от жары, но разве ты помнишь, каково тебе тогда было? Так и у меня с радостью и счастьем.
