Дима, ясно, не пошел. Наташа себе не враг, ничего ему не сказала. Я тоже виду не подал: что она Диму любит, я ведь и раньше знал, но тут вдруг Вера со мной очень уж ласкова сделалась. Сама стала заговаривать, что вот и впрямь давно уже нам пора пожениться, хватит друг другу нервы тянуть. Начала рассказывать, как мы с ней вдвоем жить будем, говорила, что здесь, в этом доме, рядом с родителями она жить не станет, с матерью после того, как сестра погибла, у нее отношения очень тяжелые. Та, мол, ей простить не может, что погибла Ирина, старшая, которая матери вместо подруги была, а не она, Вера.
И вот, раз пока снять хорошую квартиру денег у нас нет, мы поселимся у моей сестры Наташи, она с ней подружится, мы с Димой и так друзья, в общем, лучше и не придумаешь. Она это так спокойненько каждый вечер рассказывала, мне ее план тоже нравился, а потом, не знаю уж как, я всё понял. Ничего она со мной жить не хочет, просто придумала, как Диме отомстить.
Раскумекал я это, посоветовался с Ираклием Христофоровичем, он мне и говорит: беги что есть сил. Я и побежал. Буквально на следующий день женился на нынешней своей жене. Но и женатый, — продолжал Пирогов, — отлипнуть от нее не мог. Каждый вечер ходил, даже тренировки забросил. И вот раз сидим мы с Верой в комнате, где она спала, я держу руку на ее коленях, что мне разрешалось…»
В дневнике Вера писала об этом: «У меня подруга была, Шура Мартынова, она уже тогда год как замужем прожила, у нее даже дочь была, и мы все считали ее очень опытной. Однажды я не удержалась, спросила, почему, когда мы сидим вместе, Пирогов руки к моим коленям тянет. Шура в ответ глубоко вздохнула и говорит: „Тебе с ним хорошо будет, он страстный“.
Шуры этой потом быстро не стало. Дочь она назвала в честь своей бабушки Ненилой. Мне это имя совсем не нравилось, похоже, и бабку сей знак внимания не растрогал. Родители в церкви не венчались, и ребенка она иначе как ублюдком не звала. Потом у девочки начался понос, и через три дня она умерла. После похорон девочки Шура поехала домой к мужу, и там он ей сказал, что больше с ней жить не намерен. В общем, она всё потеряла, и когда мужа не было, взяла его пистолет — он специально оставил на видном месте — и застрелилась.
Когда мама мне сказала, что Шура убила себя, я вдруг вспомнила, что она говорила в тот вечер, когда я спросила про Пирогова. Настоятелем церкви Косьмы и Дамиана, что на Маросейке, тогда был священник, о котором все говорили, что он провидец. Решилась к нему сходить и Шура. И вот она рассказывает: прихожу — народу тьма-тьмущая. Ну, и я стою, жду, слушаю, что о нем люди говорят. Оказывается, он сам никого ни о чем не спрашивает, только взглянет на человека и тут же прорицает, правда, иносказательно. Я ее спрашиваю: ну, а тебе он что сказал? Шура говорит: да можно сказать, что и ничего. Я, во всяком случае, ничего не поняла. Посмотрел на меня внимательно и говорит: „Отрезанная горбушка на столе лежит“. Просто ерунда какая-то. Благословил и позвал следующего. Я тогда только пожала плечами. Действительно ерунда, а сейчас, когда вспомнила Шурины слова, вдруг поняла. Ведь отрезанной горбушкой в народе дочь называют».
