«Все решено без меня, — подумала Найгоф. — Ну, что ж, пусть будет так… Зачем только этот юноша? Нельзя ли было прислать кого-нибудь другого…»
Молодой офицер мешал ей, главное, своим грустным взглядом заставил смутиться, даже покраснеть. Баронесса вспомнила первый день в лесу, среди блекнувших и загоравшихся от закатных лучей солнца сосен, вспомнила его взгляд у машины, когда она выходила, — заботливый и восторженный взгляд. И вот теперь грустный. Он разочарован. Пустяк, конечно. Сколько было в ее жизни встреч, расставаний, разочарований и привязанностей. Что стоит еще одна встреча, случайная, мимолетная. Но ей она показалась символической. В Рут Найгоф разочаровались. Не в женщине — в человеке. Прежде она никогда не думала о цене поступка или чувства, не придавала значения памяти, которая остается в людях. Сейчас подумала. Ей страшно захотелось оставить о себе память. Оставить, если не светлое и красивое, то хотя бы доброе…
В памяти Рут отказывали. Отказывал этот офицер. И она отвернулась от него, опустила глаза на руки. Руки, чуть вздрагивавшие и потому не находившие себе места ни на груди, ни на коленях. Их надо было куда-то деть. Но куда?
Офицер сел за столик, отвел каретку машинки, и она тихо и деловито проурчала. Предупреждающе для Найгоф. Для всех, кто был в комнате.
Каждый принял это предупреждение по-своему. Полковник уткнулся в папку, просматривал какие-то бумаги и иногда бросал короткие взгляды на Найгоф. Проверял как бы, готова ли она. Офицер, тот что с руками художника или музыканта, кажется, не выражал ни нетерпения, ни беспокойства — он изучал шрифт, изучал старательно. Но изучение было настолько искусственным, что баронесса слышала отчетливо чужую просьбу: «Начинайте! Начинайте, сколько можно тянуть…»
Да, пора, видимо!
— Можно подойти к окну? — попросила она тихо и даже робко. Попросила полковника.
Окно было закрыто в этот день. На улице шел дождь, и стекла мокли, растворяя в потоках воды небо, дома, скучными коробками, поднимавшимися на противоположной стороне улицы.
Он подумал и сказал:
— Идите!
Простучав торопливо каблуками по паркету, Найгоф остановилась у подоконника, замерла. Она сразу не смогла выбрать себе место, не знала, как пристроиться к окну — спиной или плечом. Куда смотреть, в комнату или на улицу. Лучше, конечно, на улицу — там спокойнее взгляду. Там никто не знает Рут Найгоф.
Отсюда она начнет.
…Как велика, оказывается, жизнь, как много пережито и как неприятно говорить о себе, будто слышишь чужой голос и возникает желание остановить его, возразить и даже осудить. Но она не осуждает словами — все внутри, все остается в ней, а то, что слышат контрразведчики не окрашено ни раскаянием, ни сожалением, ни горечью.
