Когда смерклось, он постучал в окно, маленькое, заиндевевшее, опорошенное снегом и еще не светившееся.
Дверь скрипнула сразу, но никто не вышел, только узкая щель обозначилась у косяка. Чей-то глаз, видимо, сквозь эту щель высматривал улицу. А возможно, так отвечали хозяева на тихий стук в окно. И он вошел уже не спрашивая.
Сени были пусты. Пахло теплом и вареной капустой. Овчиной пахло, недавно внесенной со снега и ветра, сохнувшей у печи.
И вдруг:
— Боже! — Не испуганно, а удивленно, от неожиданности.
На пороге комнаты стояла женщина, силуэт ее рисовался в проеме смутными линиями — они растворялись в кисее пара, что ринулся сверху в холодные сени. Какая она, Саид не угадал, только понял — не старая. По голосу. Он был низким и мягким.
— Боже мой! — повторила женщина уже спокойнее, но с явным огорчением и даже досадой. И отступила за порог.
Саид поклонился:
— Здравствуйте!
Она не ответила. Почему-то прижала правую руку к груди, не то защищая себя, не то прикрывая случайно отпахнувшийся ворот кофточки. Заторопилась объяснить свое удивление и огорчение:
— А я думала Вася… — И уже совсем глупо добавила: — Сын мой… С дровами должен был воротиться…
Без труда Саид уловил и смущение женщины, и тревогу, и неумелую ложь: не Васю ждала она.
— Я войду, — сказал он нерешительно. — Можно?
Все так же, стоя на пороге и заслоняя собой горницу, женщина ответила:
— Зачем? Я мужиков не принимаю.
Снова он услышал лишь испуг, теперь явный испуг и даже растерянность.
— Я войду! — повторил Саид и шагнул на женщину, заставил ее посторониться, прижать себя к косяку. И тут, в тусклом свете сумерек, еще бросавших белизну снежного поля в окна, увидел молодое лицо хозяйки. Глаза увидел большие с горящими белками.
В горнице было тепло, и он снял ушанку, расстегнул шинель.
— Зачем? — снова спросила женщина, не протестуя, а лишь упрямо повторяя запрет.
— Надо, Зоя, — добро сказал Саид, желая подчеркнуть этим свои мирные намерения.
— Меня зовут Зося…
— Я буду звать Зоя. Ведь это все равно для вас.
Она пожала плечами и затворила дверь.
— Накиньте крючок! — попросил он, продолжая стягивать с себя шинель. — Больше никто не придет.
