.
В противоположность России считавшиеся наиболее утонченными и цивилизованными дворами Востока Персия и Китая представлялись как две державы, где изысканность синонимична превосходству. Для Жана Шардена лучшим примером придворного оказывается придворный в Исфахане: «Персидские придворные служат с такой же и даже большей прилежностью, чем в любом другом месте мира». Им от природы свойственны гибкость и податливость, разум их легкий и интригующий. Они любезны, милы, учтивы, хорошо воспитаны. Если оставшийся в одиночестве перс может позволить себе некоторое ослабление, то стоит ему встретиться с другим человеком, как к нему тут же возвратится его естественная любезность: «если иногда, по причине жары, оставаясь в одиночестве или только с менее значительными людьми чем они сами или их слуги, они и снимают платок или тюрбан для того, чтобы освежить голову, то стоит лишь появиться кому-то, кому надо продемонстрировать честь или уважение, они тут же покрывают голову, и в этом вопросе я могу похвалить их, и т. д.». Для религиозных капуцинов, Персия, следовательно, представляется как одна из моделей изысканности манер.
Но она все-таки кажется менее приобщенной к культуре, чем Китай, Империя, вежливость которой, кажется, достигает вершин. Приветствие особенно вычурно у элиты: «Когда два гуаня или два мандарина (китайских чиновника) встречаются на улице, если они равны друг другу, они приветствуют друг друга не оставляя свой стул и не вставая, вначале опуская свои сомкнутые руки, и затем поднимая их к своей голове; они повторяют это много раз, до тех пор, пока не потеряют друг друга из виду».
Вежливость разделяется всем населением. Можно заметить «приятные и честные» манеры во всех сословиях. Ремесленники, слуги, даже крестьяне обращаются друг к другу с приветствием, делают друг другу комплименты, становятся на колени одни перед другими, когда они прощаются, и не упускают ничего из тех обычаев, которые предписывает китайская вежливость. Правила приличия в жестах и в словах придают, тем не менее, такую любезность, которая заставляет китайцев скрывать или даже заглушать злопамятство. Это придает им внешний лоск, «показной и приукрашенный», в чем они превосходят многих придворных Европы, отсюда и критика со стороны французов: «китайская вежливость стала ничем иным, как обменом гримасами, пантомимой лжи, вероломства: оттуда эта бесстыдная лесть, которая заставила дать созданию нашего людского рода, Императору Китая, титул Сына Неба». Эти обычаи — настоящее принуждение для европейских путешественников: «Если и нет такого случая, когда китайская вежливость не была бы утомительна и скучна для европейцев, то в особенной мере она такова на праздниках, потому что там все происходит с длительными приветствиями и церемониями». Таким образом, французские миссионеры противопоставляют свои «легкие и свободные манеры» принужденной вежливости Китая.
