В это самое мгновение человечек, который прежде все писал и писал, внезапно скатился с своего стула и, сильно ударившись об пол, издал тонюсенький вопль. Клингзор поспешно обернулся и затолкнул его концом башмака в ящик, который стоял прямо под самым бюро, а потом и запер этот ящик на ключ. Вольфрамб слышал, что человечек продолжает тихо всхлипывать и рыдать. Потом Клингзор начал одну за другой закрывать книги, которые были разложены на столах, — всякий раз, когда он захлопывал очередную книгу, по комнате проносился странный пугающий звук, напоминавший глубокий предсмертный вздох. Потом в руках Клингзора оказались какие-то странные невиданные травы, которые выглядели словно неведомые живые существа, они дрожали всеми корешками и волоконцами, а иной раз на мгновение из них даже высовывалось какое-нибудь малюсенькое человеческое личико, которое строило рожи и мерзко скалило зубы. При этом и в шкафах, которые стояли по стенам комнаты, постепенно становилось как-то неспокойно, и большая птица с блестящим как золото оперением то и дело пролетала по комнате, не зная, куда сесть. Сумерки сгустились, и Вольфрамба охватило глубокое чувство ужаса. Тут Клингзор достал из коробочки камень, и вся комната осветилась яркими лучами солнца. Все замерло, и Вольфрамб уже не слышал и не видел ничего из того, что вызывало в нем такой ужас.
Двое слуг в таких же пестрых шелковых нарядах, что и тот первый, который открыл ему дверь, вошли в комнату, внесли сюда богатые одежды и облачили в них мастера Клингзора.
А потом оба, и мастер Клингзор и Вольфрамб фон Эшинбах, отправились рядом, рука об руку в погребок, который находился в здании ратуши.
Оба в знак примирения и дружбы выпили по бокалу вина, а затем стали петь, состязаясь друг с другом в самых что ни на есть искусных тонах и напевах. Не было мастера, который мог бы решить их спор, однако всякий признал бы Клингзора побежденным, потому что, как ни старался он, как ни призывал на помощь все свое искусство и весь свой ум, он никак не мог достичь изящества и выразительности простых песен, какие исполнял Вольфрамб фон Эшинбах.
Вольфрамб только что закончил петь, и песнь его была прекрасна. Тут Клингзор вдруг, откинувшись на спинку кресла и опустив взор, заговорил голосом сдавленным и мрачным:
— Вы хотя и назвали меня, мастер Вольфрамб, высокомерным хвастуном, но вы очень ошибетесь, если сочтете, что наивное честолюбие ослепляет меня, мешая мне распознать подлинное искусство пения, где бы ни повстречалось оно мне — в парадной зале или в дикой пустыне. Нет никого, кто бы мог сейчас решить спор между нами, но говорю вам, мастер Вольфрамб, — вы победили. По этим словам моим и судите о правдивости моего искусства.
