И он достал из кармана пальто изрядно потрепанное приписное свидетельство и потряс им в воздухе.
— В армию? — переспросили сверху. — Иди пешком в армию. Там тебя уму-разуму живо научат.
Когда начальник поезда скрылся в вагоне, проводница негромко скороговоркой проговорила:
— Беги к машинистам, сынок, пока не поздно. Тут тебе ничего не светит, строгий он больно…
Эдик не стал терять времени и рванул к электровозу.
— Эй! — закричал он что было сил. — Эй!
В рамке окна показался машинист.
— Чего орешь?
И Эдик вдруг почувствовал себя совсем маленьким.
— Дяденька! — неожиданно для себя выпалил он несвойственное ему слово и протянул вверх приписное. — В армию ухожу… довезите до Михайлова, со своими попрощаться…
— Куда же я тебя, — развел руками машинист. — Не положено. Беги к начальнику поезда.
Эдик замотал головой.
— Был уже — не берет. Пустите, а?
— Не могу. Не имею нрава.
Эдик в сердцах рубанул кулаком воздух.
— Ну и ладно, не возьмете — на крыше поеду!
Лицо машиниста стало жестким.
— Тебе что, жить надоело?! Стучи в багажный.
Совет был дан бесполезный — Баранчук это знал. Да и пришел он поздно. Светофор зажегся яркой недекабрьской зеленью, поезд тронулся, стал медленно набирать ход, громыхая на стыках. Уже прошел багажный вагон, за ним почтовый… И Эдик вдруг сорвался с места, побежал, зло размахивая руками. Он догнал багажный вагон, прыгнул на ступеньку, ухватившись за поручень, и сразу же перелез на маленькую переходную площадку между вагоном и электровозом. За спиной была дверь, ведущая в тамбур, но Эдик стучаться не стал, а, наоборот, вжался в угол. Золотое правило «зайцев» гласило: лезь на крышу, к кондуктору, в любой вагон, но только не в багажный, потому что там ценности, а они, как известно, охраняются.
Поезд набирал скорость, торопился, гудел в ночи. Эдик сжался в комок и, чтобы не упасть, обхватил лестницу, ведущую на крышу. Предстоял безостановочный стокилометровый перегон до Каширы.
Огни Москвы остались далеко позади, пошли темные места, и лишь изредка пробегали освещенные платформы дачных поселков.
Вихрящийся, ледяной ветер жег немилосердно. Эдик еще теснее забился в угол и, когда перестал чувствовать скулы, зарылся носом в легкое пальто и приготовился терпеть сколько хватит сил.
Иногда в тамбуре вагона хлопала внутренняя дверь. В такие минуты Баранчук садился на корточки, боясь, что его заметят и ссадят на ближайшей станции. Краем глаза он видел, как высокий усатый мужчина шуровал кочергой в печи, изо рта у него торчала большая дымящаяся трубка. Усач кряхтел и вытирал со лба пот; Эдик завидовал и мужественно замерзал.
