Когда первые шайки плагиаторов и подражателей набросились на историю его жизни на острове и закормили публику собственными лживыми россказнями о потерпевшем кораблекрушение герое, они показались ему самой настоящей ордой каннибалов, терзающих его плоть, иначе говоря, его жизнь; о чем он и заявил, не колеблясь. Когда я защищался от каннибалов, пытавшихся забить меня, поджарить и сожрать, писал он, я думал, что защищаюсь только от этого. Я не мог и предположить, писал он, что эти каннибалы были лишь символами более дьявольской прожорливости, которая потом станет пожирать саму истину.
Но теперь, предаваясь дальнейшим размышлениям, он начинает чувствовать у себя в груди шевелящееся чувство родства со своими подражателями. Ибо ему кажется, что на свете не так уж много историй, и если молодым запретить грабить стариков, то им придется всю жизнь просидеть в молчании.
Так, в своем повествовании о приключениях на острове он рассказывает, как однажды ночью в ужасе проснулся, решив, что в постели на нем лежит дьявол в образе громадной собаки. И тогда он вскочил на ноги, схватил кортик и, защищаясь, стал размахивать им направо и налево, а бедный попугай, спавший рядом, встревоженно закричал. Лишь спустя много дней он понял, что на нем не лежали ни собака, ни дьявол, а что его поразил некий временный паралич, и, будучи не в состоянии пошевелить ногой, он решил, что там лежит какое-то существо. Из этого происшествия можно было бы извлечь следующий урок: все недуги, включая паралич, исходят от дьявола и являются самим дьяволом; приход болезни может символизировать приход дьявола или собаки, символизирующей дьявола, и наоборот, этот приход может символизировать болезнь, как в рассказе седельного мастера о чуме; а поэтому никто из пишущих истории об этих двух вещах, дьяволе и чуме, не должен быть с наскоку обвинен в подделке или краже.
Когда несколько лет назад он принял решение предать бумаге историю своей жизни на острове, то обнаружил, что нужные слова никак не идут на ум, перо не летит по странице и даже пальцы одеревенели и плохо слушаются. Но день за днем, шаг за шагом он осваивал сочинительство, и вот уже, когда он приступил к рассказу о приключениях с Пятницей на морозном севере, страницы множились легко и беззаботно.
Та былая легкость сочинительства, увы, оставила его. Когда он усаживается за маленькую конторку у окна, выходящего на бристольскую гавань, его рука кажется такой же неуклюжей, а перо таким же непривычным орудием, как и в самом начале.
