Но главный позор был даже не в этом. Он гордо называл себя императором-инженером и считал, что хорошо разбирается в технике, и, прежде всего, в военной технике. Однако, оказалось, что ружья его солдат стреляют на дистанцию в четыре раза меньшую, чем ружья французов и англичан, которые с большого расстояния безнаказанно расстреливают идущих сомкнутым строем в атаку русских. И эти сотни и даже тысячи бессмысленно потерянных жизней были на его совести. И поделать нельзя было ничего: для того, чтобы перевести военные заводы на производство новых ружей требовались месяцы, а положение в Крыму ухудшалось с каждым днём. Осталось уповать на волю Божью.
Николай встал, накинул на плечи старую потёртую шинель, подошёл к висевшей на стене небольшой иконе в серебряном окладе и перекрестился. Сегодня утром в церкви он почувствовал, как на него снисходит спокойствие, уверенность в силах и благополучном исходе войны и понимание того, что нужно немедленно отправлять в отставку Меншикова.
Меншиков… Как мог он приблизить к себе этого человека, ничтожного, неспособного ни на что, кроме как заниматься каламбурами и остротами? И не только приблизить, но ещё и назначить командующим? Сразу после Утреннего Выхода он вызвал к себе Орлова с докладом о положении дел в Крыму, и то, что тот рассказал, его ужаснуло. Офицеры, чтобы получить боеприпас, должны давать взятки интендантам, солдаты едят заплесневелые сухари, так как направляемое к ним продовольствие разворовывается. Командующего солдаты называют не иначе как "Князь Изменьщиков". Орлов показал перехваченное частное письмо князя Васильчикова, начальника штаба севастопольского гарнизона, в котором тот прямо пишет, что в обороне Севастополя есть два недостатка: пороха мало и князь Меншиков - изменник. Неужели это правда? Орлов намекнул, что сегодня во время ужина могут появиться положительные доказательства.
Император позвонил и вызвал камердинера. Нужно было переодеваться к ужину.
В это время Балашова в своей комнате приступила к очередному процессу переодевания. Ужин у императрицы был семейной трапезой, и быть там следовало в обычном придворном, а, (Слава Богу!) не в тяжёлом русском платье. Из скромного гардероба Нелидовой она выбрала светло-бежевое платье с многочисленными оборками на верхней юбке и рукавами, украшенными длинными кружевами. Механически подставляя необходимые части тела под предметы туалета, которые надевала на неё камеристка, она обдумывала сложившуюся ситуацию.
