Касси была слишком хороша собой, чтобы не пробудить сладострастных желаний в человеке, у которого привычка всегда потакать им подавила все добрые чувства и привела к тому, что он утратил всякий контроль над собой, в человеке, у которого не было совести и который не нашёл ей замены в страхе перед наказанием или перед презрением общества. Чего же ещё можно было ждать от деспота, уверенного, что, до каких бы крайностей он ни дошёл, он будет всё равно оправдан законом; и, больше того, каждый, кто осмелился бы призвать его к ответу перед лицом общественного мнения, был бы этим общественным мнением заклеймён как наглец, позволивший себе вмешиваться в чужие дела.
Как ни мало отеческой ласки проявлял по отношению ко мне полковник Мур, особенно с того дня, когда он узнал, что мне ведомы связывающие нас узы, всё же сыновнее уважение не позволяет мне понапрасну бросать тень на его память. Несмотря на свою горячность и сладострастие, он от природы был человек добрый и честь его была вне всяких подозрений. Но понятие о чести бывает разное. У джентльменов одно понятие о ней, у воров — другое. И хотя в каждом из двух кодексов содержится ряд различных положений, с точки зрения нравственности ни тот, ни другой не выдерживает критики.
Полковник Мур строго соблюдал кодекс морали, в понятиях которой он был воспитан. Он был не способен посягнуть на жену или дочь своего соседа. В полном соответствии с кодексом чести, принятым в Виргинии, такое посягательство было бы в его глазах жесточайшим оскорблением, смыть которое может лить кровь обидчика. Но во всём остальном для него не существовало ни преград, ни запретов. Становясь смелее от сознания полной безнаказанности там, где дело касалось рабов, он и в самом тяжком оскорблении, которое можно нанести женщине, видел лишь безобидную шутку, мелочь, рассказом о которой за четвёртой бутылкой вина можно позабавить застольных друзей, а никак не серьёзное дело.
Всё это я хорошо знал. С самого начала я предвидел, что выбор полковника падёт на Касси и он попытается заставить её стать на место, которое когда-то занимали наши матери. Из этих-то тайных намерении, как я думал, и проистекало желание полковника противодействовать пашей женитьбе. Думая, что им могло руководить более благородное побуждение, я, совершенно очевидно, оказал ему чересчур много чести. Каждый день я ожидал, что услышу то, что мне рассказала Касси. Я ждал этого, по я был настолько упоён своим счастьем, что это страшное предчувствие не могло встревожить или расстроить меня. Поэтому теперь, когда мои опасения подтвердились, я не был особенно потрясён. Страсть придавала мне силу, и, сжимая в объятиях мою несчастную, трепещущую жену, я чувствовал себя выше всех страданий, выпавших на мою долю, — даже в эти минуты я был счастлив.
