Но бывало и так, что мысли вдруг прояснялись и становились более чёткими. Я начинал понимать, кто я такой и какое будущее меня ожидает. Я был сыном свободного человека — и всё-таки был рабом! Природа одарила меня способностями, которым не суждено было проявиться, и я уже сейчас обладал знаниями, которые приходилось скрывать. Раб своего собственного отца, слуга своего родного брата — кто же я такой? Существо связанное, скованное и ограниченное во всём, пленник, не имеющий права удалиться за пределы видимости хозяйского дома без особого на то письменного разрешения! Мне суждено было стать предметом неизвестно чьей забавы, быть навсегда лишённым права сделать хоть что-нибудь для себя, ради собственного своего счастья! Я был обречён всю жизнь трудиться для других, ежеминутно ощущая гнёт, самый жестокий и унизительный, какой только можно себе представить.
Сознание этого вскоре стало до такой степени мучительным, что я старался его в себе подавить. Но не всегда мне это удавалось. Невзирая на все усилия, эти ненавистные мне мысли снова и снова вспыхивали во мне и терзали меня.
Мой юный хозяин между тем по-прежнему был добр ко мне. Я успел уже возмужать, а он всё ещё был ребёнком. Хроническая болезнь, задерживавшая его рост, в какой-то мере задерживала и развитие его умственных способностей. С каждым днём он всё больше подпадал под моё влияние, и с каждым днём я всё больше привязывался к нему. Да ведь и в самом деле на нём одном сосредоточились все мои надежды. Оставаясь подле него, я был защищён от наиболее жестоких страданий, связанных с рабством. В его глазах я был не слугой, а скорее поверенным и другом. Хоть он и назывался моим хозяином и преимущества, вытекающие из этого положения, были на его стороне, наши отношения складывались так, что он гораздо больше был подчинён моей воле, чем я — его. Нас связывали почти братские чувства; такие отношения, как у меня с ним, могли бы быть, скажем, у молочных братьев. Но между нами никогда не было сказано ни слова о возможности нашего родства, и он, как мне кажется, так и не подозревал этого до конца жизни.
Я продолжал так же любить мастера Джеймса. Зато к полковнику Муру я стал теперь относиться совершенно иначе. Пока я считал себя обыкновенным рабом, его мнимая благосклонность пробуждала во мне горячую преданность и привязанность к нему, и, казалось, не было вещи, которой я бы не сделал ради такого снисходительного и доброго господина. Но с той минуты, как я узнал, что он мой отец, я почувствовал, что имею неотъемлемое право на ту благосклонность, которая до сих пор была в моих глазах проявлением великодушия и сердечной доброты. Мне даже начинало казаться, что я могу требовать от него гораздо большего, что моё происхождение даёт мне такие же права, какие были у моих братьев. Мне случалось читать библию, и вот теперь я с особенным интересом стал перечитывать историю рабыни Агари
