Это описание могло бы принадлежать скорее перу влюблённого, чем сына… Но красота моей матери была столь необыкновенной, что поражала меня даже и тогда, когда я был совсем ещё мал. Я иногда часами с восторгом глядел на неё, когда она держала меня на коленях, и глаза её то улыбались, то затуманивались слезами. Лицо её очень часто меняло своё выражение, каждый раз, однако, оставаясь всё таким же прекрасным. Для меня она была самой нежной из матерей; когда она глядела на меня, ласка, горечь и радость, одновременно светившиеся в её глазах, придавали какое-то особое обаяние её лицу, и, может быть, именно благодаря их неповторимому сочетанию красота её оставила этот глубокий след в моей детской памяти.
Но не я один восхищался ею: моя мать славилась своей красотой по всей нашей местности, и полковнику Муру не раз предлагали за неё большие деньги; он, однако, всегда отказывался её продать; полковник гордился тем, что ни у кого нет такой хорошей лошади, такой красивой любовницы и таких породистых собак, как у него.
Если судить о Муре по портрету, написанному мной, трудно поверить, что полковник мог иметь любовницу и незаконнорождённых детей. И многим людям, живущим в других уголках земного шара, это может показаться странным. Но люди эти, вероятно, вовсе незнакомые нравами, царящими в рабовладельческих штатах Америки.
Полковник Мур был женат на женщине весьма достойной, и я могу утверждать, что он любил её и уважал. Она родила ему двух сыновей и столько же дочерей. Это отнюдь не мешало ему, как и любому другому плантатору, давать волю своим страстям и время от времени удостаивать вниманием ту или иную красивую невольницу, работавшую в Спринг-Медоу, — так называлась его плантация. Многим из молодых невольниц такое внимание даже льстило. Но, как правило, у него не бывало более одной или двух любовниц одновременно.
Мою мать полковник Мур удостаивал своим особым вниманием в течение нескольких лет. Она подарила ему шесть человек детей, но все, кроме меня, самого старшего, имели счастье умереть в младенчестве.
От матери я унаследовал еле заметную примесь африканской крови и вместе с ней всё моё бесправие и рабство. Однако несмотря на то, что по рождению я был рабом, во мне был жив гордый дух отца, его тонкие чувства и пылкий темперамент. Что касается внешности, а также умственных способностей, то смею заверить, что никем из своих законных и признанных детей полковник не мог в этом отношении гордиться так, как мной.
