Всех птиц я видел ангелами Божиими, славящими Бога, Творца всяческих, которых не слышал никто. Да, они прятались, чтобы их никто не слышал, поверьте мне! Их не интересовало, слышали ли их, но они стремились к уединению, к тишине, в пустыню. Кто их услышит в тишине? Только Творец всяческих, Создатель всего, Тот, Кто даровал им и жизнь, и дыхание, и голос. Вы спросите: «Разве у них есть ум?» Что на это сказать? — удивлялся старец Порфирий.
Не знаю, делали они это сознательно или нет. Не знаю. Потому что это птички. Сегодня они живы, а завтра их нет, как говорит Священное Писание. Мы не должны мыслить иначе, чем говорит Священное Писание. Бог может нам показать, что все они — ангелы Божий. Мы этого не знаем. Они всегда скрывались, чтобы никто не слышал их славословия.
Так и у монахов жизнь там, на Святой Горе, проходит в безвестности. Живешь со старцем, любишь его. Поклоны, подвиги, все бывает, но ты их не помнишь и о тебе никто не говорит:
— «Кто это такой?»
Ты живешь Христом, ты — Христов. Живешь внутри всего, живешь Богом, в Котором все живет и движется, в Котором и чрез Которого — это мои собственные греческие выражения. Ты входишь в нетварную Церковь и живешь в ней как неизвестный.
Я принял помысел, советующий удалиться в пустыню и жить вместе с Богом, один на один
Я весь был там! Ум мой уже убежал в пустыню, — вспоминал старец Порфирий. — Осталось лишь попросить у старца благословение, взять котомку с сухарями, скрыться, чтобы непрестанно воспевать и славить Bora. Но я думал: «Куда мне идти? Я и рукоделию толком не научился». Меня еще ему не обучили. Может быть, боялись, что я уйду. Подобный страх был нередким на Святой Горе. А именно, старцы не учили послушника рукоделию до конца, чтобы он не ушел. В то время для монаха рукоделие было как воздух, потому что с его помощью он мог заработать себе на сухари.
И вот, в уме у меня укрепилась мысль уйти в пустыню, чтобы жить один на один с Богом, бескорыстно, без гордости, без эгоизма, без тщеславия, без этого, без того, без всего… Вы мне верите? От этого у меня родилось бескорыстие. Крайнего совершенства достигали те редкие аскеты, которые скрывались в пустыне. Они не стремились ни к людской славе, ни к чему, ни к чему, ни к чему… Они обливались слезами к Богу и молились все за Церковь. Все они труждались прежде всего ради мира и Церкви, а потом уже ради себя.
Как бы то ни было, у меня в голове засел этот соловей, его цель жизни. Для чего он надрывается в пустыне? Это служба, песнопение, славословие Богу, Творцу. И почему же мне не пойти в пустыню, чтобы служить Богу в безмолвии, скрывшись от мира и общества? Разве может быть что–либо совершеннее этого? Все эти мысли у меня возникли благодаря соловью. О, какие я строил планы! Как я бы пошел в пустыню, пребывал бы в радости и умер! О, как я ел бы траву, делал то, се! Я бы оборвышем и неизвестным приходил в какой–нибудь монастырь, чтобы мне дали сухарей. Я бы их ел и не говорил, откуда я и кто я. Я составил целый план. Это было моей тайной.
