Такой же иронией приникнут диалог Герцена со славянофилами. Они утверждают: «Москва — столица русского народа, а Петербург — только резиденция русского императора». А Герцен, соглашаясь с ними, иронично дополняет: «И заметьте, как далеко идёт различие. В Москве вас непременно посадят на съезжую, а в Петербурге сведут на гауптвахту».
Но все эти цитаты касаются, главным образом, характеристики современного положения вещей.
Между тем, может быть, не современность, а прошлое, является в данном случае основной причиной всех недоумений и страданий Чаадаева. Он как бы не открыл русскую историю, она для него ещё запечатана, она вся поглощена и растворена в нерусском XVIII веке.
Конечно, сейчас нам чужды и странны характеристики, даваемые русскому прошлому. Но если теперь мы видим, что в этих характеристиках Герцен ошибался, то с другой стороны они являются для нас непреложным свидетельством, какой глубокой бороздой прошел XVIII век по телу русского народа, как были забыты все старые истоки, как приходилось строить буквально на голом месте.
Необходимо привести его слова о русском прошлом целиком, потому что они нам покажут все трудности, стоявшие на пути славянофилов в тот момент, когда они искали корни русской органики. Надо сказать, что Чаадаев немногим старше основного славянофильского поколения, кроме пустыни за своими плечами ничего не мог разобрать.
«Сначала у нас дикое варварство, потом грубое невежество, затем свирепое и унизительное иноземное владычество, дух которого позднее унаследовала наша национальная власть, — такова печальная история нашей юности. Эпоха нашей социальной жизни была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло, кроме рабства. Окиньте взглядом все прожитые нами века, все занимаемое нами пространство, — вы не найдёте ни одного привлекательного воспоминания, ни грациозных образов в памяти народа, ни одного почтенного памятника, который бы властно говорил вам о прошлом.»
«Что мы делали в ту пору, когда в борьбе энергического варварства северных народов с высокою мыслью христианства складывалась храмина современной цивилизации? Повинуясь нашей злой судьбы, мы обратились к жалкой, глубоко презираемой этими народами Византии за тем нравственным уставом, который должен был лечь в основу нашего воспитания. Волею одного честолюбца Фотия эта семья народов только что была отвергнута от всемирного братства. В Европе всё одушевлялось тогда животворящий принцип единства. Не причастные этому чудотворному началу, мы сделались жертвой завоевания. И далее новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас.»
