Договорились на том, что Ободов прекращает валять дурака с дрессированными зверями, а по поводу эксклюзивных пирожных и прочих кондитерских идей с ним поговорят на днях – скорее всего, можно будет покинуть надоевший цех с масляными кремами и заняться разработкой общей концепции дизайна продукции фабрики: к тому же грядет международный смотр-конкурс бисквитных тортов со сливочным кремом («Смотр-конкурс» – звучит еще неправдоподобней, чем «рогаликовая машина», – содрогнулся Ободов вместе с попугайчиком), есть шанс выделиться.
По пути домой Ободов загипнотизировал голубя: «Налево, налево, три шага налево (голубь послушно шел, размахивая сухонькой старческой головой), а теперь взлететь – прекрасно, приземляемся на голову дяде с чемоданом, нет, не этому – ага, работает, все работает».
– Все работает, – рассказывал он сестре, передавая ей смиренно сидящего на пальце попугайчика. – Все работает, держи, это тебе. Что-то носится в воздухе. Что-то меняется, все начинает неумолимо стягиваться в центр, и я чувствую в себе странную связь со всем, ну, вообще со всем сразу…
Сестра понюхала попугайчика и чихнула.
– Утром звонили из университета, – сказала она. – Говорили, ты можешь там восстановиться, там теперь какие-то новые правила.
Поэтому не обязательно принимать это… Глупость, торты какие-то, я все равно их даже есть не могу, я даже пирожное не могу…
– Сможешь, – вдруг стал трогательным всегда недолюбливавший сестру Ободов (у нее даже фамилия, кстати, была другая). – Все будет хорошо, и скоро ты сможешь есть красные, фиолетовые и даже неоновые фрукты и овощи, а еще у тебя никогда не было и не будет аллергии на птиц.
Вокруг прежде спокойного, смирившегося с пустотностью бытия Ободова начали устанавливаться невиданные, новые правила, по которым он с радостью бросился доигрывать начатую когда-то очень давно (видимо, еще до рождения) игру. Поэтому он решил быть с сестрой поласковее – возможно, она перестанет врываться в его комнату с мерзкой уборкой (последняя, кстати, лишила Ободова пяти блокнотов со старинными стихами собственного авторства, отвратительными, но милыми его сердцу), розовыми тряпками, набухшими хлористой кухонной водой («У меня аллергия, а у тебя под кроватью пыльный мертвец!») и жестокой девичьей памятью («Ох, ты и правда не любишь масло, а я забыла – но не переделывать же мне уже готовые бутерброды!»). Наказав попугайчику внушить сестре что-нибудь противоаллергическое, он завернулся в одеяло и ушел спать на балкон, ожидая, что утром к нему слетятся птицы большие и малые, чтобы говорить с ним на неслыханных языках.
