Ясное дело, она постоянно куда-то девается, потому что ее нет.
Тем не менее Эмму искали всем двором – Мармла решила, что Эмму угнал маньяк: «Был такой маньяк, я читала в газете, который угонял старых женщин в рабство – он держал их, кажется, в подвале и заставлял их вязать и штопать какую-то несусветную дрянь; вроде бы его поймали, но я уверена, несмотря на это он по-прежнему орудует где-то неподалеку, даже если бы его расстреляли, а его наверняка расстреляли, он бы все равно – он бы все равно, – потому что Эмма прекрасно вяжет и не только вяжет, вообще ее выгодно держать в подвале и заставлять заниматься таким-сяким рукоделием, вы должны забежать к нам посмотреть, посмотреть, посмотреть».
Слово «посмотреть» звучит страшно, потому что у Ээ невыносимо болят глаза от чтения медицинской энциклопедии (он пытался справиться с возложенной на него ответственностью за исчезновения именно таким радикальным способом). Тем не менее по какому-то врожденному добродушию Ээ спускается на этаж ниже, идет длинным, тошнотворным, как послесмертный тоннель, коридором, сидит на кухне и пьет чай, записывая на салфетках показания зеленым фломастером, вместе с тем он наверняка пришел смотреть на рукоделие талантливой, безвременно исчезнувшей Эммы. Оставшиеся пять старушек скорбно раскладывают на его коленях свинцовые, налитые коллективным горем гобелены, вышитые убористыми крестиками портреты лошадей и американских писателей («Эммочка так любила Хемингуэя, что вышила его в виде африканского царя!») и небольшие тряпичные куклы без лиц, будто сошедшие с картин Малевича.
Ээ вымученно улыбается и звенит чайной ложечкой. Он, несомненно, их друг. Несомненно, они тоже друзья ему – у него вооб-где мало друзей, а они это чувствуют, они вообще все обо всех чувствуют, только самих себя не видят совсем. Раньше у него иногда возникало дурацкое желание сказать что-нибудь искреннее и унизительное. Например: «В прошлый мой визит, когда мы оплакивали исчезнувшую Цеслу и объявляли ее в национальный розыск, Эмма сидела в кресле и вышивала портрет Цеслы неоновыми нитками, и Эмму тогда играла нынешняя Анна, разве нет? А Цесла выглядела как пропавшая Эмма – ага, получили?» Ээ пытался как-то намекать, но безрезультатно.
– Положите на стол портрет Цеслы, который вышила Анна, – просит он и почти не волнуется – но, увы, поперхнулся, крошка лимонного пирога вылетает из его искривленного в добродушном негодовании рта – аккурат на гобелен с изображением восемнадцати жирафов.
