– Я не грустная! – запротестовала Глафира и вдруг начала хохотать. – С чего ты взяла, дурища, что я грущу? Отчего мне грустить? Вчера тоже Груздев мне говорит: «Глаш, Глаш, не грусти, лучше косы отпусти». Ха-ха-ха! – Зарокотала смехом, насмешливо смотрит на Ольгу, смеется. – Смешная ты, Ольга, – говорит. Потом гладит Ольгу по голове и нюхает руку, которой гладила. – Смешная, – повторяет. Потом надевает гимнастерку и уходит.
В дверях она останавливается, ласково смотрит на постаревшую подругу.
– Шире смотри на мир, Олька, шире, – сказала на прощание. – Шире, сладкая моя. Улыбку шире, ноги шире, мозги шире. А у тебя все узкое. Потому-то ты в однокомнатной квартире без телевизора сидишь.
Ольга закрыла за Глафирою дверь, села за стол и сама съела все конфеты. Потом увидела коньяк, который Глафира забыла на подоконнике. Открыла бутылку, плеснула в стакан. Прополоскала коньяком рот, чтобы утихла зубная боль. Постояла у окна. Вскоре ей стало легко и спокойно: Ольга вновь вернулась в прежнюю жизнь без шума и боли.
А потом автомобили начали переворачиваться; Петр обхватил голову локтями и высоко поднял колени: в каком-то справочнике он читал, что это может защитить. Это действительно защитило – остальной мир вдруг стал отдельным, оторванным от него какой-то кровавой пленкой (мягкие капающие ниточки на местах разрыва вызывали у него щекотное ощущение, как от фразы «в мае ландышами объелся» в переводе на шведский, старая шутка с третьей пары или пятой парты), а его, Петра, спрятала внутри мягких крыльев какая-то заботливая серебристая птица, в которую постепенно превращались автомобиль, дорога и пространство вокруг. Птица кашляла, била крыльями себя в душную спину, глубоко дышала вязкой пернатой грудью, похожей на старую подушку, а внутри ее страдания сидел маленькой капелькой меду успокоенный Петр, сжимая локтями голову, и ничего не боялся, только чувствовал под ногами что-то жидкое и не хотел по нему ступать.
« Ступай! » – закричали ему в ухо, когда в птицу выстрелили три или четыре раза: перья рассыпались перламутровым фонтаном, подушка превратилась в ватку, которую вынули из уха со скоростью уже прозвучавшего пистолетного выстрела.
Новыми, невиданно тонкими ногами Петр ступил в неприятно жидкое и сделал три шага, не сходя со своего нового насиженного места, напоминающего ему жучиную капсулу для консервации. Попробовал отнять локти от вспотевшего лба и вдруг почувствовал, что у него в горле – что-то совсем, совсем новое. Гораздо более новое, чем эти тонкие ноги, какая-то вязаночка черных канатиков, мохнатые ножки паука, что ли. «У меня в горле паук», – понял Петр и обрадовался, что все вдруг стало чистым и понятным, как ложка с содой. Ему ужасно хотелось, чтобы подошел кто-нибудь с ложкой вот такой, полной соды, и уложил соду ровно на паука: пауку стало бы легче, а теперь ему совсем плохо – жаркий, изломанный ударами паук лежит внутри горла рваными канатами, и не сглотнуть такое горе, не вырвать.
