В другие моменты я задумывался о том, кто же хозяин замка и не придется ли мне еще нынешним вечером ехать куда-то дальше; но всё сводилось к ощущению, что я - беспомощная марионетка. Или: что мы играем на сцене, и кто-то забыл свою реплику, а другие ее тоже не знают... И теперь никакое дальнейшее действие невозможно - потому что никто не знает, чья очередь говорить.
- Вы, значит, не можете играть? - спросил Актер снова.
- Нет.
- Тогда я поищу другого исполнителя.
Сказав это, он действительно вышел. Львица встала.
Мы тоже вскоре оказались в коридоре, и Скульптор привел нас в другое темное помещение. Я стоял рядом с опечаленным Кантором, когда кто-то начал зажигать свечи. Я спросил у Кантора, что здесь вообще происходит.
- Ах, - сказал он, - от меня потребовали, чтобы я сыграл десятую прелюдию и десятую фугу из «Хорошо темперированного клавира» Баха. Но руки способны на такое не во всякое время.
Я еще немного поговорил с ним, среди прочего и о том, что я здесь чужой - чужой настолько, что все происходящее представляется мне результатом воздействия некоего рока. Он взглянул на меня:
- Но ведь вы и раньше бывали на острове Инграбания, да и этот замок построен по вашим чертежам...
Я почувствовал, как от страха волосы у меня на голове встают дыбом. Теперь я больше не сомневался: меня с кем-то спутали.
Я спросил, напрягшимся голосом, кому принадлежит замок. Он сказал - человеку, который ехал со мной в экипаже.
Я твердо решил еще до конца вечера разъяснить случившееся недоразумение.
Тут вошел Герхард; на руках он нес мальчика, которого недавно поцеловал за столом. Мальчик был в длинной ночной рубашке, из-под нее свисали босые ступни, бледные и усталые. Актер поставил мальчика на ковер, подвел к роялю, раскрыл ноты, которые кто-то уже приготовил, а сам потом лег под инструмент - так, чтобы мог целовать стопы играющего. Мы же расселись в зале: кто-то на подоконниках, другие - на высоких стульях, стоявших повсюду. Когда мальчик заиграл, я увидел, что львица вышла из темного дальнего угла и улеглась рядом с Герхардом.
Потом остались лишь звуки.
Не помню, как началась прелюдия. Были глаза львицы, пронизывающие тьму; еще был ритм, этот: мы все его знали, ибо он был делом нашей юности, неизменным, которому предстояло свершиться... Этот ритм, вырванный у звезд и сохраненный... Он, словно страх перед привидениями, рождался из звуков... Мальчик играл, зная, что никакой другой мелодии больше не будет... Таким должно быть Возвещение Страшного суда, ибо это было возвещением всех великих вещей. Но в том месте, где ритм - обнаженный и немилосердный - отрывается от всего прочего; там, где
