Это были прекрасные и торжественные минуты, ничто не мешало Зайцу размышлять о природе страха и храбрости, о войне и обществе, о людях.
Если долго не давали отбоя, Заяц возвращался в свою комнату, раздевался в темноте, ложился в постель и быстро засыпал. А утром его встречали Маргитины укоры и попреки, пустые и бессмысленные, как все, что она говорила, однако же утратившие былую воинственность и больше походившие теперь на жалобы. Словно кто-то выбил почву у нее из-под ног — у нее и у всего того круга людей, к которому она принадлежала, и они растерялись.
Настоящие бомбардировки начались 16 апреля[14], в первый день пасхи, около десяти часов утра.
Заяц как раз собирался в город без какой-либо особой цели, а просто чтобы избавиться от визгливого голоса Маргиты в то утро принявшей под свою команду новенькую словачку из Воеводины — маленькую, румяную Филомену.
Белградские церкви звонили в колокола. Растворяясь над городом, звон медленно плыл под огромным куполом весеннего неба.
И вдруг, разрывая праздничную гармонию, протяжно завыла сирена и перекрыла колокольный звон. Это был предупредительный сигнал — несколько оглушающих длинных гудков с металлическим придыханием в начале и в конце.
Завыла сирена, в комнату Зайца ворвалась Маргита, лицо ее было искажено от страха. Она носилась по дому, натыкаясь на мебель, на мужа, на служанку. Второпях хватая первые попавшиеся под руку вещи, она что-то кричала — бессвязное и неосмысленное. И только было Заяц стал успокаивать ее, помогая собрать вещи и уверяя, что это предупредительный сигнал, как сирена снова завыла, на этот раз объявляя о непосредственной опасности. Маргита оцепенела от ужаса, только язык ее не утратил своей живости.
— Ах, бандиты! Бандиты! Мишель! Где мой ребенок? Мишель! Ключ, ключ от маленького чемодана! Филка, ну чего стоишь, рот разинула?
В суете, криках и смятении Заяц с помощью перепуганной Филки отвел обезумевшую жену в подвал. Тигр был уже там, он играл в пинг-понг внизу и кинулся в убежище первым, нисколько не заботясь о домашних. Мать в умилении смотрела на него сквозь слезы. Она потянулась было к нему с объятиями, но он резко стряхнул с себя ее руку и остался сидеть, сутулый и неподвижный, безучастный ко всему, сконцентрированный только на собственной персоне. В ту минуту от него нельзя было добиться ни жеста, ни возгласа, ни взгляда, ни малейшего расхода энергии, словно необходимой ему для сохранения собственного его рекордсменского тела. Он и не подумал уступить место матери, едва державшейся на ногах, хотя видел, как Заяц ищет, куда бы ее усадить.
