В конце февраля сорок второго года труппа Театра имени Ленинского комсомола эвакуировалась из осажденного Ленинграда. Честноков с женой остались в опустевшем здании Малого оперного. Вскоре артиста поместили в стационар, где лечили и по возможности подкармливали людей, достигших катастрофического истощения. Лица, ведавшие в городе эвакуацией, настаивали на отъезде Честнокова и даже грозили карой. Директор театра слал из эвакуации телеграмму: «Шлите бархатный занавес и Честнокова». Все это казалось Владимиру Ивановичу странным, бессмысленным. Он хотел защищать свой город — как актер и гражданин. Защищать, пока хватит сил. Нет, он не осуждал тех, кто уехал. Мягкий и на редкость добросердечный человек, Честноков вообще никогда и никого не осуждал, если не считать исключительных, но принципиально важных для него случаев. Зато отстаивал свое право на самостоятельные решения. На то, чтобы остаться в Ленинграде и работать, вселять в людей веру, надежду, силы.
Е. Аскинази сделала, тем временем, монтаж по пьесе Ростана, рассчитанный на четырех человек. Из множества действующих лиц остались лишь Сирано, Роксана и Кристиан, зато появился ведущий — он объяснял пропуски, неизбежные при подобном сокращении пятиактной пьесы. «Сирано де Бержерак» готовился вступить в новую, походную, военную жизнь в блокаде, принять участие в самой главной осаде из всех, какие выпали на его долю.
Триста лет назад под стенами Арраса юный парижанин, гвардеец и поэт Сирано де Бержерак сражался против испанских солдат — из-за денег и от избытка отваги. Теперь ленинградец Сирано де Бержерак, поэт и гвардеец, сражался против фашизма, и это прекрасно понимали зрители, смотревшие спектакль в помещении госпиталя или в прифронтовой землянке. В походном этом спектакле отсутствовали декорации и костюмы — только грим, усы Сирано, его шляпа и шпага. Сирано Честнокова, по выражению одного из критиков, «искренне верил в силу правдивого слова».
Многие строки старой французской пьесы звучали современно:
Мой голос одинок. Но даже в час последний
Служить он будет мне и совести моей!
Немецкие артиллеристы глядели в оптические прицелы своих дальнобойных пушек и били по Ленинграду. А Сирано отвечал на это:
Нет, вместо подлости и вместо славы мелкой
Я выбираю в сотый раз
Мой гордый путь под перестрелкой
Горящих ненавистью глаз!
Во время выступления в городском сквере, под открытым небом, начался очередной обстрел. Одни зрители поспешили в убежище, другие, захваченные представлением, остались. Остался, разумеется, и Сирано. Взмахнув своей длинной шпагой, он воскликнул:
