— Дал? — спросила она вполголоса у мужа, усевшись на место. Тот утвердительно кивнул головой.
— Считаю долгом своим, — почтительно начал синдик, — поблагодарить также синьору графиню за ту щедрость…
— Мелочи, недостойные внимания, недостойные мелочи… — прервал его граф, не понимая толком, что говорит.
Теперь вся семья сидела в экипаже. Графиня быстро окинула взглядом саквояжи, несессеры, зонтики, шали, пальто, а граф повернул голову, чтобы удостовериться, на месте ли багаж, привязанный к задку.
— Готово? — спросил он. — А что с этим малышом?
— Кто это плачет? — воскликнула, в свою очередь, графиня, чуть не до половины высовываясь из коляски.
— Готово, синьор, — ответил один из крестьян, которого позвали на помощь слугам.
Оборванный мальчуган, всхлипывая, тянул его за штаны.
— Замолчи, пошел прочь! — сердито прикрикнул на него отец и, обернувшись к господам, повторил: — Все готово.
Граф, глядя на мальчугана, сунул руку в карман.
— Да перестань ты реветь, — сказал он, — я тебе тоже дам сольдо.
— Мама заболела, — отчаянно всхлипнул малыш, — у мамы холера!
Графиня подскочила на месте и с обезумевшим от ужаса лицом ткнула зонтиком кучеру в спину.
— Гони! — крикнула она. — Гони скорей!
Тот вытянул кнутом лошадей, которые с грохотом рванули экипаж и с места взяли в галоп. Синдик едва успел посторониться, граф едва успел швырнуть крестьянину пригоршню сольдо, раскатившихся по земле. Мальчик затих, а его отец, не двигаясь, долго смотрел вслед сверкающим колесам и серому верху коляски, быстро удалявшейся в облаке пыли, и наконец пробормотал:
— Свиньи проклятые, а не господа!
Синдик незаметно удалился, сделав вид, что ничего не слышал.
Крестьянин был человек средних лет и среднего роста, с худым бледным лицом и мрачным, словно у преступника, взглядом. Он, как и его сын, был одет в лохмотья. Он велел мальчику подобрать медяки и пошел вместе с ним к дому.
Они жили на заднем дворе имения графини, между навозником и свинарником, в неоштукатуренной лачуге из потрескавшегося кирпича. У самого входа, под трухлявой доской, заменявшей мостки, распространяла зловоние черная от гниющих отбросов канава.
Крестьянин вошел в эту черную, грязную берлогу с земляным полом и кирпичным очагом, выкрошившимся по краям; середина его была истерта коленями тех, кто десятилетиями варил на нем поленту[2]. Деревянная лестница, в которой не хватало трех ступенек, вела наверх, в комнату, где стоял запах старья и нищеты, где отец, мать и сын спали втроем на одной кровати. Рядом с кроватью в полу зияли такие щели, что через них можно было заглянуть в кухню. Кровать стояла наискось к стене — это было единственное место, где в дождливую погоду не лило с потолка.