Затем, в половине второго, я услышала шаги снаружи и увидела, как Джинн толкает стеклянную внешнюю дверь, белая как мел. Она остановилась при входе, молча, потом развернулась и вышла. Это меня заинтриговало, я встала, чтобы выглянуть из-за стойки, и увидела, как она роется в кармане халата, достает пачку сигарет — пустую, — комкает ее и снова кладет в карман, а потом садится на ступени и сидит там некоторое время, обхватив голову руками.
Я подумала: «Ей это полезно».
Она просидела так несколько минут, пока не зазвонил телефон. Это был Франц.
— Джинн у тебя?
— Да, приходит в себя, бедняжка.
Он помолчал.
— Отправь ее ко мне.
— Грррр.
— Не рычи, девочка моя.
— Грррр.
Я встала и открыла стеклянную дверь:
— Франц тебя ждет.
Она повернула голову, бледная как смерть, ничего не сказала, встала, кивнула и пробормотала что-то вроде «спасибо», а потом спустилась по лестнице на улицу, затем шесть ступеней в подвал и подошла к двери отделения абортов.
Когда она на меня посмотрела, я увидела ее глаза, и в них что-то изменилось. Она не плакала, нет, дело не в этом (я уверена, что она способна выдрать сердце и легкие собственной матери и глазом не моргнув). Но у нее был такой взгляд… не знаю, как сказать.
Загнанный.
В каждом из нас спит палач.
Ты уверен, что твой палач спит?
Я бежала за ним, потому что что-то было не в порядке, я чувствовала себя полной дурой, абсолютной невеждой, а я ведь думала, что знаю все, что нужно знать, все эти женские истории, контрацепция, это вообще легко, или у тебя есть овуляция, или ее нет. Если пьешь таблетки, овуляции нет, если только ты не забываешь их принимать. Или же ты их не принимаешь, и вдруг оказываешься в постели с мужчиной, который красив, как бог, и который говорил с твоей подругой, и было видно, что она ему понравилась, и он начинает увиваться вокруг нее, и тебя бросает в жар, а она, эта дура, ничего не хочет знать, делает вид, будто ничего не замечает, а ты смотришь на него и пожираешь его глазами. Наконец она его отшивает, и он выглядит таким обиженным и говорит: «Какой же я идиот…» И ты, услышав это, подходишь к нему и говоришь: «Не говори так, это она идиотка», а он: «Ты добрая. Сколько тебе лет?» И ты собираешься сказать: «Семнадцать», но останавливаешься, боясь показаться совсем мелкой, и говоришь: «Девятнадцать», — и он улыбается тебе так, что ты готова умереть на месте, а через два часа вы уже в постели, и ни о каких таблетках, разумеется, не может быть и речи, ведь это один из твоих самых первых мужчин, и конечно же презерватива у него нет, потому что все происходит на тусовке на одиннадцатом этаже высоченного дома, где твоя подруга отмечает день рождения, и повсюду люди, а это единственная комната, которая запирается на ключ. Дверь закрыта, и ты говоришь, что не надо зажигать свет, ты не хочешь, чтобы он тебя видел, и что все может закончиться через пять минут. И когда он входит в тебя первым же движением своего члена, тебя пронзает острая боль, ты чувствуешь, что твое сердце останавливается, но он сразу повторяет толчок, рассекая тебя как кинжалом. Ты боишься, что твое влагалище порвется, и когда он толкается во второй раз, ему становится больно так, как будто он пытается заняться любовью со стеной.
