— Какую фразу?
— Что мы можем остаться друзьями.
— Разве полагается это говорить?
— Полагается говорить то, что думаешь, то, что чувствуешь, да, в конце концов, то, что у тебя на уме.
— Ладно. Тогда я лучше промолчу. Потому как сильно сомневаюсь, что мы сможем остаться друзьями.
— Хвалю, — саркастически произнесла она. — Хвалю.
— А можно теперь я задам вопрос? Ты переспала со мной для того, чтобы меня вернуть?
— Я больше не обязана отвечать на твои вопросы.
— Тогда почему ты мне отказывала, когда мы встречались?
Ответа не последовало.
— У тебя не было потребности?
— А может, у меня не было желания.
— Наверное, желания не было потому, что не было потребности.
— Считай как хочешь.
На следующий день я взял молочник, подаренный мне Вероникой, и отнес его в благотворительный магазин „Оксфам“. Надеялся, что она увидит его в витрине. Но когда я остановился, чтобы проверить, там ли он, мне в глаза бросилось нечто другое: маленькая цветная литография с видом Чизлхерста, которую я подарил ей на Рождество.
Хорошо еще, что мы учились на разных факультетах, а Бристоль — достаточно большой город, чтобы без надобности не сталкиваться лицом к лицу. Когда же это все-таки случалось, меня охватывало чувство, которое я могу назвать только предкомплексом вины: это было ожидание каких-нибудь ее слов или действий, способных вызвать у меня настоящий комплекс вины. Но она не снисходила до разговоров, и это опасение постепенно развеялось. К тому же я внушил себе, что никакой вины за мной нет: мы, практически взрослые люди, ответственные за свои поступки, добровольно установили между собой определенные отношения, за которыми последовал разрыв. Никто не забеременел, никто не умер.
На второй неделе каникул мне пришло письмо: судя по штемпелю, из Чизлхерста. Я изучил незнакомый — с завитушками, слегка небрежный — почерк на конверте. Женская рука: по всей видимости, мать Вероники. Очередной всплеск предкомплекса вины: не иначе как Вероника перенесла нервный срыв, совсем зачахла и ходит бледной тенью. Или погибает в больнице от перитонита и умоляет, чтобы я навестил ее на смертном одре. Или… Впрочем, даже мне было ясно, что это не более чем фантазии воспаленного самомнения. Действительно, это письмо, которое оказалось кратким и, к моему удивлению, отнюдь не обличительным, прислала мать Вероники. Она сожалела о нашем разрыве и выражала уверенность, что я найду себе более достойную пару. Я не усмотрел в этом ни намека на то, что такой негодяй, как я, заслуживает столь же низкой, безнравственной стервы. Наоборот, между строк читалось совсем другое: я ни при чем и она меня не винит. Жаль, что у меня не сохранилось то письмо: оно могло бы послужить доказательством, подтверждением. А так единственным свидетельством остаются мои воспоминания о беспечной и довольно стильной женщине, которая разлила по сковороде яичный желток, тут же поджарила для меня другой и предупредила, чтобы я не связывался с ее дочкой.
