В глубоком раздумьи сходил Достоевский по ковру парадной лестницы на Средней Мещанской. Обо всем этом сам он не раз уже думал. Да, он признавал особый капитализм – для завоевателей, великих и смелых строителей, для гениальных художников, замысливших великие книги. Еще в детстве, полусознательно его пленяло большое состояние деда Нечаева, тетки Куманиной, этот тучный быт московского купечества, склады с товарами, крупные оборотные суммы, солидные капиталы, которые ведут ко всему, даже к талантливости. Да, да – «деньги тем всего и подлее, что даже таланты дают» (так записалось недавно в дорожной тетради).
Тогда еще он решил испробовать путь Ротшильда, Джона Лоу, Потемкиных и Строгановых. Как раз попалась ему в «Инвалиде» статья о немецких поэтах, умерших с голоду, холоду и в сумасшедшем доме. Лессинг, Шиллер, Моцарт, Бетховен знали жестокую нужду, Ленау помешался, Клейст застрелился. Достоевский был потрясен. Какие имена! Чем мучиться и гибнуть с голоду по тюрьмам и сумасшедшим домам – лучше действовать, предпринимать, пользоваться обстоятельствами, направлять судьбу, добывать богатство. Ловкость, быстрота, сообразительность – и фортуна в твоих руках.
Он затеял тогда продолжать втихомолку начатый другими перевод «Матильды» Эжена Сю. Он помнит беготню по типографам, книгопродавцам, бумажным складам. Помнит, как быстро переводил Жорж Санд, Бальзака, уговорил брата перевести «Дон Карлоса», затевал издание русского Шиллера («Шиллер выкупит все!»), писал драмы в надежде жить театром. Он, конечно, как художник увлекался великими мастерами, но он твердо помнил: Гоголь берет за печатный лист тысячу рублей серебром, а Пушкин продавал один стих по червонцу.
Так брел он по жизни, беспрестанно стремясь подвести под зыбкие, ускользающие, летучие мифы своих видений прочные и точные основы практического расчета, делового оборота, денежного куша, крупного гонорара, которые могли бы позволить ему наконец воздвигнуть огромное здание на вечные времена.
Слышали мы от людей чиновных и ученых, что Наполеон был гений. Много русских разумных голов закружилось от этих двух слов.
Я. Бутков
«Петербургские вершины»
Вкрадчиво шуршат шелковые портьеры, весело поблескивает бронза безделушек, со всех стен отсвечивают тугие полотна ландшафтов, и покорно уступают телу чуть звенящие эластические кресла. Это – редакция «Отечественных записок», кабинет Андрея Александровича Краевского.
Группа сотрудников весело и бойко беседует о петербургских событиях. Густой бас редактора покрывает все голоса. Итальянская опера – Лаблаш, Тамбурини, Тамберлик. Кто-то сравнивает Рубини в «Лючии» с Мочаловым. Лотерея-аллегри в Пассаже. Новый ночной ресторан на островах. Дополнение цензурного устава тремя статьями о ежемесячных сочинениях. Смех, анекдоты, речитатив из «Нормы». Семейственность, непринужденность, ласковость речей и взглядов – Краевский, кулак и гостинодворец, щеголяет радушием своих редакционных нравов.
