— Пан Генрик, — медленно промолвила девушка, глядя ему в лицо ясным, грустным взглядом, — на розовых кустах, когда увянут цветы и опадут пожелтевшие листья, на следующую весну расцветут новые розы, еще более прекрасные. Но человек, который оставит эту землю, никогда не вернется назад, не правда ли?
Она прижала руки к груди и посмотрела на небо, а Генрик, не сводя с нее глаз, быстрым движением поднес к губам пунцовую розу.
Регина в это время прощалась с хозяйкой.
— Прости меня, милая Регина, — говорила ей старушка, — что я редко навещаю вас, но я страшная домоседка, и даже твое милое общество и занимательная беседа не могут вытащить меня из моего тихого уголка. Вместо себя я буду присылать к тебе внучек, а тебя прошу бывать у меня почаще.
Как бы подтверждая бабушкины слова, Ванда подбежала к Регине, обняла ее и крепко поцеловала в щеку.
— Может быть, вы придете к нам сегодня вечером? — спросила Регина, подавая руку Равицкому.
Инженер молча поклонился, а Генрик пригласил и доктора зайти к ним.
Через несколько минут инженер и доктор также покинули гостиную. Сестра Ванды бродила среди клумб, рвала цветы и напевала песенку, а Ванда присела на низенькой скамеечке у ног бабушки и, положив руки на ее черное платье и прижавшись лицом к ее лицу, тихо заговорила:
— Бабушка, любимая, скажи, почему мне и тоскливо и радостно, хочется и плакать и смеяться, а мысль о смерти страшит, как никогда раньше.
В ответ старушка ласково отвела со лба девушки прядь волос и, пытливо посмотрев на нее, спросила:
— Давно ты это чувствуешь, дитя мое?
— Вот уже несколько дней, — шепнула девушка, — с тех пор, бабушка, признаюсь тебе, как познакомилась с паном Генриком Тарновским.
— О чем же вы с ним беседуете?
— О чем? Вчера вечером, например, когда ты говорила с Региной, а Зося с подружками гуляла в саду, мы сидели с паном Генриком у открытого окна, смотрели на небо и звезды, и он рассказывал, что на Украине небо синее-синее, а звезды светят ярче. Он очень любит свою Украину! Он говорит, что часто один ездит верхом, и конь несет его как ветер по широкой степи, а в степи тихо, торжественно и вольно. Изредка блеснет только беленькая деревенька, и ветер донесет оттуда грустную украинскую песенку или из-за древнего кургана вырвется вдруг вихрь, засвистит, завоет, поднимет до неба тучи песка, а потом снова наступает тишина и молчание, и всадник остается один на один с небом, могилами и любимым конем. Когда он об этом рассказывал, с неба упала звезда. Я взглянула на него, и мне показалось, что на лицо его упал свет этой звезды, — так светло оно было, так блестели его глаза. Под конец Генрик шутливо прибавил: «Видите, Ванда, какова Украина! А что вы можете сказать о своем болотистом Полесье?» И так мне, бабушка, стало обидно за наше Полесье! Как-никак это мой родной край, и я не знаю, почему люди его так окрестили, ведь и в нем есть своя прелесть. И я, как могла, начала описывать Генрику наши шумящие леса, где почти темно от густой листвы столетних дубов, а среди них пленительно сверкают белые стройные березки. Говорила о наших широких просторах, о том, как они тихи и печальны, когда их окутывает осенняя мгла, сквозь разрывы в которой лишь изредка виднеются маленькие деревушки и верхи высоких кладбищенских крестов; о красивых усадебных парках, о плывущих издалека после захода солнца унылых песнях и торжественных звуках пастушеских свирелей.
